А. А. Борисов и его северные картины
Родом Александр Борисов был из красноборских крестьяном, подростком жил в Соловецком монастыре, куда был отправлен по обету, после того, как зажили ноги, поврежденные свалившимся на них возом дров. Севернее Соловков, на Кольском полуострове, он побывал в 1894 году, когда был включен в качестве художника и фотографа в число лиц, сопровождавших министра финансов Витте. На Новой Земле Борисов впервые побывал спустя два года.
Первое время Борисов жил в Малых Кармакулах, где наблюдал солнечное затмение, и написал два этюда, а по возвращении в Петербург, написал картину «Момент полного солнечного затмения» (1896 г.). Репродукция из книги Борисова «У самоедов». Куинджиста, как называли учеников Куинджи, за версту видать. Увы, но где сейчас находится картина – неизвестно.
Потом Борисов перебрался к западному устью пролива Маточкин Шар, где жили несколько ненецких семей. В доме Прокопия Вылки Борисов написал этюд «В гостях у самоеда» (1896г.).
Аппетит приходит во время еды, и Борисову захотелось пожить на Новой Земле не только во время короткого северного лета, но и перезимовать там. Для этого на Новой Земле надо было построить дом, а для исследования Новой Земли необходимо было парусное судно. Нужны были деньги, и два года Борисову приходится сочетать занятия живописью с организацией своей экспедиции и зимовки. В своей книге «У самоедов» Борисов писал: «К счастью, мои начинания встретили могущественную поддержку в лице министра финансов С. Ю. Витте. Этот человек верил мне; он представил меня Императору…».
«Представил меня Императору…». В книге Н. П. Борисова об этом нет ни слова, что, впрочем, понятно, но и где либо еще никаких подробностей об этом нет. Упоминает Борисов и «щедрую субсидию Государя Императора».
Весной 1898 года через Архангельск, Пинегу, Усть-Цильму и Пустозерск Борисов отправляется к Югорскому Шару, и далее, на остров Вайгач для того, чтобы «подготовить себя в физическом отношении… выучиться сать на открытом воздухе при 25 градусах мороза и питаться сырыми олениной и рыбой».
«Тридцатипятиградусный мороз настолько сгущал краски из палитр, что они, как какое-то густое тесто, не брались на кисти и ни за что не хотели приставать к полотну. Даже в пузырьке со скипидаром, и то на дне при таком адском морозе, делались какие-то белые шарики, которын в теплой комнате сейчас же пропадали. Самая низкая температура, при которой я когда либо писал, так это на реке Мезени – при минус 31 по Реомюру, хоть и худо, но возможно».
Минус 31 по Реомюру, это минус 39 по Цельсию.
«Главные обитатели Усть-Цильмы – староверы. Сеют ячмень. Главный источник жизни – промыслы рыбы. Может быть Усть-Цильма скоро будет одним из оживленных центров Северной России в экономическом отношении. Дело в том, что мне местные жители говорили, что по соседству есть болото, на поверхности воды которого всегда всплывает много керосина. Позднее анализ показал, что это прекрасного качества нефть. Вопрос только в том, много-ли нефти. Если много, то край оживет, и даст огромный толчок всему».
«Тяжелое впечатление производит Пустозерск… В настоящее время в Пустозерске 9-10 домов, и только четыре из них новы и порядочны, все же остальное пришло в крайнюю ветхость. Стоит Пустозерск посреди тундры, и ни кустика, ни холмика, только ветер неугомонный свистит, да заметает холодным снегом».
«Сегодня самоедка меня убила! Только что стали на место, поставили чум и уселись за чай, как слышу подозрительный звук – «трах»!.. и самоедка со словами «у дьявол», поворачивает ребенка задним фасадом ко мне, заворачивает ему малицу, и начинает выскребать испражнения тем самым ножом, которым всегда резала мясо и кокетливо мне подавала. Покончив с малицей, она два-три раза отерла ножик о снег, и вынув вареное теплое мясо, принялась резать его. Но сегодня я мяса не ел…».
«Селение Никольское находится на берегу Югорского Шара, отделяющего Вайгач от материка. Зимой оно необитаемо, и только летом делается оживленным торговым пунктом. Сюда самоеды тащат все, что можно продать русским торговцам: шкуры белого медведя, моржа, морского зайца, ворвань, пух, рыбу и прочее… В 1898 году летом на Югорском Шаре жило около пятнадцати человек русских, считая в том числе священника и псаломщика, которые ежегодно посылаются сюда весной на средства доброго человека А. М. Сибирякова. А. М. Сибиряков выстроил здесь новую великолепную деревянную церковь и большой дом с кладовыми. Кроме того, им же выстроен огромный амбар для склада самоедами их промыслов; но, к сожалению, этот амбар был покрыт толем и его частью ободрало ветром, а частю самоеды перетаскали к себе на чумы; если не будет обращено своевременно должное внимание, то он безвременно сгниет. А будет жаль: ведь, говорят, он стоил Сибирякову больше 10.000 р.
А. М. Сибиряков предполагал на Югорском Шаре основать монастырь, но монахи, вследствие плохого питания, померли в одну зиму; они, по обету монашеской жизни, не ели мяса и пали жертвой цынги. Теперь только желтый надгробный крест свидетельствует об их участи».
«Ух, как хорошо можно-бы жить здесь в богатых промыслами краях! В наших местах (Вологодской губ.) посмотрите, как работает мужик круглый год изо дня в день, и только еле-еле при всей своей скромности, может прокормить себя и семью. Не то здесь! Здесь достаточно иногда одной недели, чтобы обеспечить себя на целый год, если бы торговцы не эксплуатировали так самоедов, если бы самоеды хоть сколько-нибудь умели сохранять и распоряжаться этим богатым достоянием».
Осенью 1898 года в селе Колежма, что рядом с Сумским посадом для Борисова начали строить парусное судно «Мечта» водоизмещением сорок тонн. В Красноборске рубили дом-мастерскую. И там, и там требовался контроль и надзор.
Из сметы, составленной Борисовым:
«Судно – 4.000 руб., железный киль и прикрепление киля — 1500 руб., две (шлюпки) шняки, они на тот случай, если судном дальше, между льдами возле берегов, идти нельзя, мы поставим его в уютную бухту и сами на шняках следуем дальше; жалованье повару — 25 рублей, чтобы более подготовить его, я привез его в Петербург, хорошо подготовленного в физическом отношении для зимовки на Новой Земле (выносливого), а потому пришлось взять из помор; дом со службами — 1 800 р., на деле оказалось, что не достанет, надо помещение для собак и оленей и два амбара на расстоянии от дома на случай пожара; угля каменного на 500 руб., олени не мурманские, а из-за Печоры, они особенные, так называемые «авки», воспитавшиеся в чумах самоедов — едят суп, мясо, сено, хлеб — смогут жить без моху, которого зимой на Новой Земле не достать; не две коровы, а три по 40 руб.; 40 собак по 25 руб.; три дробовика, 7 винтовок — 720 руб.; книги — 800 руб.; художественные принадлежности — 2.000 руб.; провизия на 8 человек — 16.000 руб…
Всего 32.671 руб., получено (от Министерства финансов) за вычетом моих 7.000 руб. — 25.671 руб.».
В 1899 году на Новую Землю пароходом завезли только часть груза, так как пароход был маленький, и весь груз взять не смог.
«На Новой Земле лес был выгружен моими рабочими… Пароход торопился уйти, лес валили на берег в совершенном беспорядке, оставляя его наполовину в воде, а потому лес, разбросанный ветром и волнением, выстилал берег всей губы и лишь, благодаря счастью, я не потерял ни одного бревна. Всю эту массу леса, по отходе парохода, мне приходилось собирать и укладывать в безопасное место вдвоем с самоедом Прокопием Вылкой и его убогим работником».
Оставшуюся часть груза, двух коров, прессованное сено и двадцать ездовых собак доставили на Новую Землю на рейсовом пароходе в мае 1900 года. Поставили дом, в котором были три жилые комнаты, встроенная баня, кладовая и хлев для коров. Борисов прожил в этом доме до осени 1901 года, потом он еще один раз приезжал на Новую Землю, а дом еще долго служил людям.
«Мечта» пришла на Новую Землю позже, чем планировали, в начале августа. Задержка произошла из-за того, что судно обшивали железными листами. Борисов планировал пройти на «Мечте» вдоль восточного побережья Новой Земли до самой северной ее точки, мыса Желания, оставляя на берегу склады с запасами продовольствия и корма для собак, чтобы весной пройти от склада к складу к мысу Желания на собаках. Вернуться планировали вдоль западного побережья.
Если бы «Мечта» ушла сразу, как и планировали, все получилось бы, потому что пролив Маточкин Шар, через который нужно было пройти к восточному берегу Новой Земли, до 25 августа был свободен ото льда. Борисов задержался, потому что хотел дождаться окончания строительства дома, и потерял три недели. Дальше все пошло наперекосяк… (Борисов все описал подробно, текст большой, поэтому я взял только фрагменты).
«Маточкин Шар на этот раз был сильно загроможден льдами, и сто верст расстояния еле удалось осилить в две недели. Когда мы попали в Тюленью губу, нас настиг страшный шторм. «Мечта» выдержала его блистательно…
Толстый лед обступил нашу «Мечту» и не пускал ее в свое неизведанное царство. Хотя все паруса были подняты и ветер дул довольно сильный, «Мечта» не двигалась с места. Приходилось искать себе путь в новом тонком льду и прорубать его топорами; так еле-еле добрались мы до залива Чекина. Температура воздуха упала до минус семи градусов, да и время было уже позднее — половина сентября; мы и решили все припасы, предназначавшиеся для складов, выгрузить в одном месте, именно здесь, у залива Чекина, а нам с «Мечтой» двинуться на зимовку обратно в Тюленью губу. На обратном пути полярные льды прижали нас к берегу. Все смерзлось, засыпано снегом, поднялась страшная метель с жестким ветром. Зима, видимо, уже настала. Льды пришли в движение, и мы поистине с бою брали каждый свой шаг. Льды, точно таранами, били наше судно, все в каюте летело со своего места. За судно я не боялся; оно было построено очень крепко и обшито железом.
Со страшным трудом, но все же мы приближались к Маточкину Шару. Оставалось каких-нибудь верст шесть, как вдруг мы заметили, что совершенно оцепивший нас сплошной лед медленно увлекает нас к югу, все дальше и дальше от желанного берега. Мне, побывавшему в полярных льдах, да и другим бывалым моим спутникам стало ясно, что добраться на «Мечте» до Маточкина Шара нам немыслимо. Приходилось зимовать, но «Мечта», как ни была крепка, все же не была приспособлена для зимовки. Помещение на ней довольно тесное, палуба тонка и неминуемо начнет промерзать, появится сырость, а за нею и обычный бич Севера — цынга, вечная союзница смерти в этом краю. Да и помимо того, если бы мы все выжили и вернулись впоследствии домой, вся наша жизнь здесь, среди лишений, была бы бесцельна: мы ничего не добыли бы, так как были слишком далеко от Новой Земли, и, следовательно, вся экспедиция, стоившая столько сил, забот и материальных средств, свелась бы ни к чему.
Рассудив все это сразу, не мешкая, хотя и скрепя сердце, мы бросили 27 сентября нашу «Мечту» и, взяв шлюпки, двинулись по льду пешком к берегу. Запасы, одежду, наиболее ценные для нас вещи, коллекции и этюды мы погрузили на две шлюпки и на тузик (небольшая шлюпка)».
«В начале путь был сносен. Пробивая баграми новый лед между огромными торосами и образовывая таким образом узкий канал, мы тащили шлюпки и пробирались по льду. Но лед делался все толще, и идти становилось труднее: льдины нагромождены были в беспорядке друг на друга, то и дело мы проваливались в снег выше колена. Снег этот, пропитанный соленой водой и представлявший отвратительную жидкую массу клейстера, прилипал к шлюпкам и задерживал их движение. Течением же пас все относило дальше от берега и к югу. Переночевав на плавучем льду, мы убедились к утру, что со шлюпками мы не пробьемся к берегу и в месяц, и потому, побросав их вместе с массой вещей, даже таких ценных, как фотографический аппарат, запасные одежды, часть сухарей, несколько ружей, палатку и прочее, мы взяли с собой необходимое и маленький тузик, на случай, если придется переправляться через трещины между льдами. Соорудили из лыж сани, наложили туда часть сухарей, малицы (самоедские шубы в виде рубахи с длинными рукавами) и еще кое-какие вещи; мы с Тимофеевым запряглись в них, матросы потащили тузик, нагруженный самыми дорогими для нас вещами, а Устин повез на собаках два ящика консервов и половину убитого медведя для корма собак.
…
Перебираясь с одной льдины на другую, мы попадаем в область льдов, быстро несущихся к Северу. Перед нами открывается страшная картина стихийной силы. Целое море льда, подчиняясь воле течения, плывет и сокрушает на своем пути все преграды. У припаев возле берега творится нечто невообразимое: огромные льдины в несколько десятков тысяч тонн вертятся, прыгают, с грохотом, точно со стоном, вздымаются вверх, опять низвергаются вниз и исчезают там в мелких осколках разбитого льда.
…
Мы видим, как почва разверзается и исчезает под нашими ногами. Цепляемся за большие куски льда, взбираемся наверх, ложимся, чтобы увеличить площадь опоры, но зыбь все больше разрывает лед кругом, трещины растут и ширятся. Перепрыгнуть через них — нечего и думать, а вещи, выгруженные в разных местах, пока погибают: вот уже и малицы, единственную нашу защиту от мороза и непогоды, и спальный меховой мешок унесло от нас, и нам, уже полуживым и промокшим до последней нитки, грозит закоченеть в первую же ночь.
…
Среди нас было трое женатых: Устин, матросы Окулов и Попов. Я им говорю:
— Отправляйтесь прямо на шлюпке втроем. Вы попадете на берег. Там Устин вас прокормит. Разведете костер из плавучего леса, обсушитесь, убьете оленя, устроите себе палатку, отдохнете; затем пойдете дальше, придете в наш дом. Там вы можете провести не только год, а даже два: там всего вдоволь. Летом придет пароход и заберет вас с собой. Приедете домой и поведаете о нашей участи.
Трофим Окулов заплакал и говорит:
— Нет, мы не поедем. Ты только подумай: ведь если мы вернемся живыми, а вас не будет, да ведь мы всю жизнь мучиться будем. Какая уж это будет жизнь!
…
Помимо нравственных мук, мы страшно страдали от жажды. Как безумные, набрасывались мы на снег, жевали его, глотали; но проходило несколько минут, и жажда еще больше усиливалась. Полжизни готовы были отдать за ковш воды. Матросы разгребали снег и жадно набрасывались на небольшие лужицы воды под ним, но они не замечали, что она соленая и что от нее еще больше пить захочется.
Устин убил тюленя — первый утонул, а второго достали. Подставили к ране чайные чашки и набрали крови. Жадно выпили теплую кровь, после чего Устин предложил по куску печени и легкого. Кровь великолепно утолила нам жажду и, кроме того, восстановила силы. Разрезали тюленя на куски, стали есть его мясо. А тюленьи мозги — положительно прекрасны (сырые). Все ели да похваливали!
Благодаря тюленю у нас явилась возможность согревать немного воды. Мы нарезали мелко, как спички, дерево, сделали из консервной жестянки нечто вроде подноса; затем обмазали палочки ворванью и подожгли; время от времени лишь подбавляли жиру и устроили себе таким образом великолепный очаг. Дерево перегорало, оставались угли, но они без конца тлели, лишь бы подбавляли жиру. Кусочки дерева служат как бы фитилем, а ворвань топливом. Мы берегли каждую щепочку, бумажку, тряпочку — все это было для нас неоцененный материал, в них теплилась искра нашей жизни. Мы ведь были в полной неизвестности, сколько еще будем носиться по океану на блуждающих льдах.
Таким путем мы нагревали себе воду градусов до 35, и каждому приходилось по полчашки. Эта на обычный вкус отвратительная, подогретая соленая вода казалась нам лучшим питьем и прекрасно утоляла жажду».
«Я вышел из-за шлюпки на льдину и вижу: вдали темнеется какое-то конусообразное пятно; над ним мерещатся шесты. К северу вижу еще такое же пятно, только поменьше. Наконец, вглядываясь, замечаю еще две какие-то точки, которые плавают между этими пятнами. Что это? Птицы? Зачем же им так странно летать? Напрягаю все свою зоркость, буквально весь ухожу в глаза. Стало яснеть, и теперь я прямо уверен, что это чум, люди!
…
Мы ясно разбираем, как самоеды кричат:
— Есть ли у вас лодка?
Мы отвечаем:
— Очень маленькая!
— Тогда мы поедем за лодкой, — раздается с их стороны.
Двое из них поехали к нам, но пал сильный туман и застлал все кругом. Снова настали тяжелые минуты. Так близко спасение от неминуемой гибели, и вдруг такое несчастье! Неужели опять нас оторвет и понесет прочь. Сколько дней борьбы за жизнь — и смерть тогда, когда жизнь уже улыбается впереди!
…
Через минут 30 мы, наконец, достигли желанного берега, упали на колени и горячо благодарили господа за спасение. Сели на собак и поехали в чум.
Никогда в жизни мне не приходилось, да и вряд ли придется, испытать еще раз такое состояние духа, какое было у меня да и у всех нас в эти первые минуты. Хотелось прыгать, плясать, бежать без конца, без цели.
Какое счастье было сознавать на другое утро, когда мы проснулись, что мы не на плавучем льду, а на берегу. Всю ночь ветер дул с берега, и льды далеко унесло в море. Если бы мы не попали в эту ночь на берег, мы погибли бы несомненно.
Но какая ирония судьбы — наше судно прибило течением к этому же месту. Вместе с самоедами отправились на судно и сняли с него все ценное. Самую же яхту пришлось обречь на погибель, так как отстояться здесь зиму она вряд ли могла бы.
…
Если бы мы попали на берег не здесь, где самоеды, а на другое место — необитаемое, нам трудно было бы ориентироваться, где мы? Куда идти? Многие из нас отморозили бы руки, ноги, а иные и совсем не достигли бы Маточкина Шара. Одежда пропала, силы оставили нас, дня почти не стало: только ночь, вьюга, морозы.
У гостеприимных самоедов мы жили 2 недели. После в сопровождении их, в продолжение 3-х недель мы шли к Маточкину Шару, преодолев расстояние в 400 верст.
…
Для меня как художника на каждом шагу восставали картины одна интереснее другой. Масса световых эффектов, изумительные переливы тонов и красок в реке Белужьей. Но писать нельзя было: у меня не было ни красок, ни холстов: все пришлось побросать во время наших блужданий по льду. Да и надо было спешить в наш дом, пока еще не застигли снежные ураганы».
Для работы в экспедиции был приглашен зоолог Харьковского университета Т. Е. Тимофеев, а гидролог А. М. Филиппов, который мог работать и как химик, ехал только на лето, без зимовки. Для плаваний на «Мечте» Борисовым в старинном поморском селе Кушерека были наняты штурман Евгений Хохлин и два матроса – Трофим Окулов, которому шел шестой десяток, и Дмитрий Попов. Откуда родом был третий матрос, Федор Еремин, я не знаю. Во время плавания вдоль Новой Земли на «Мечте» должны были находиться ненец Устин Канюков и двое рабочих – Александр Кузнецов и Алексей Соболев. Для помощи в строительстве дома были привезены печник Василий Теплых и плотник Петр Тропин.
Хорошо виден пролив Маточкин Шар длиной около 100 километров, возле западного устья которого Борисов поставил дом. Пройдя на «Мечте» по проливу, выйдя в Карское море, и повернув на север, судно смогло дойти только до залива Чекина. Потом пришлось повернуть обратно, но «Мечта» была зажата льдами, и людям пришлось оставить судно и идти к берегу по льду. Об этом я писал в первой части.
После того, как Борисова и его товарищей спасли ненцы, и предстоял неблизкий путь домой, с восточного берега Новой Земли к западному.
Борисов писал: «Неделю мы шли до становища Малые Кармакулы. Там встретили мы очень радушный прием в доме местного батюшки о. Дорофея и фельдшера Виноградова.
Когда мы направились к Маточкину Шару, настала оттепель. Подул западный ветер, и повалил не то дождь, не то сырой снег. Все у нас и на нас размокло. Потом наступил вдруг сильный мороз и налетел резкий ветер. Все мокрое на нас замерзло, это было как раз в Грибовой губе. Тут, к счастью, нашелся развалившийся дом каких-то промышленников, и один из самоедов, Фома Вылка, соорудил из него небольшую избушку. Правда, она была вся в дырах, но все же давала хоть какую-либо защиту от мороза.
Набрали мы плавника, затопили очажок, отогрелись и повеселели. Улеглись спать. Не обошлось без комических сцен с нашими матросами. Перспектива всего двадцати оставшихся до дома верст, несмотря на усталость и лишения, настраивала нас на смешливый лад. Один матрос, измученный дорогой, как сел на снег отдохнуть, так и примерз. Не будучи в силах встать, он кричит другому: «Помоги встать!» Но тот сам в таком же положении.
Малицы примерзли. Третий, чуя такую оказию, влез в малицу наоборот — с подола ногами, и, таким образом, вылезть ему из нее было нетрудно. Он помог товарищам выкарабкаться и встать. Сами закоченевшие, кое-как размяли замерзшую одежду и двинулись в путь. Цель была уже близка и влекла к себе, заставляя забывать все кругом, и стужу, и голод, и жажду. Наконец, 3 октября мы попали в наш дом. Он показался нам раем».
Начиная с 27 сентября 1900 года люди шесть дней шли к берегу по льду, потом две недели жили у спасших их ненцев, потом неделю шли домой, и никто даже не простудился!
Вскоре Борисов нарисовал портреты двух своих спасителей, Максима Пырерки и Константина Вылки.
Зимой зимовщики работали в доме, охотились на диких оленей, ухаживали за коровами, топили баню. Борисов привез на Новую Землю большой запас дров и двести березовых венков. Вечерами читали. В доме было два сундука с книгами и пять бочек керосина для керосиновых ламп. За всю зиму ни у кого не появилось признаков цинги.
Николай Борисов в своей книге писал: «Дружно отметили встречу нового, 1901 года. Сохранилась фотография этой встречи. Уютная комната, на стенах этюды, ее обитатели хорошо одеты, здоровы и веселы». В книге этой фотографии, почему-то, нет. Новоземельские фотографии Борисова, которые я видел, вообще по пальцам можно перечесть. А ведь были еще фотографии, сделанные им в 1894 году, когда он сопровождал Витте. Где они?
Пришла весна, можно было браться за краски, и готовить санную экспедицию в сторону Карского моря, а потом, вдоль побережья, на север. «Мечта» была потеряна, поэтому, за неимением гербовой бумаги приходилось писать на простой.
«11 апреля 1901 года мы с зоологом Тимофеевым и с двумя самоедами отправились на Карскую сторону. Один из самоедов скоро сбежал от нас, боясь, видимо, чтобы не повторилась осенняя история с нами. Мы взяли с собой собак, но они везли на санях лишь наше имущество, сами же мы шли пешком. Часто приходилось еще подсоблять собакам. Снег был очень крепкий и гладкий: мы шли, как по паркету.
Работать было очень трудно: приходилось обрезать кисти, делать щетину короткой, растирать краски почти немыслимо. … Стужа превращает краски в густое тесто, которого кисть не берет и которое не размазывается по полотну. Со мной бывали случаи, во время моих «полярных» работ, что даже скипидар, единственное средство, которое могло бы сделать краски жидкими, не помогал, потому что сам начинал кристаллизоваться на этом адском холоду. У меня есть этюды, которые я писал на морозе в 23° Р, 3-4 этюда при 30° Р. При этом кисть приходилось держать в кулаке, прикрытом рукавом малицы, и изо всех сил прижимать к. полотну, нанося на нею краски. Кисть трещит, ломается, коченеющие руки отказываются служить. Но рисуешь, весь охваченный одной жаждой занести на полотно эти при¬чудливые, мрачные, полные своеобразной красоты картины нашего Крайнего Севера».
«Мы добрались до самого северного конца Медвежьего залива, и пред нами предстал величественный ледник. … Этот грандиозный ледник действует своими громадами подавляющим образом. Чувствуешь себя каким-то жалким и ничтожным. Но стоит выглянуть солнцу — редкому, правда, гостю в этом пустынном краю, — и мрачная картина ледника мгновенно меняется. Эти исполинские глыбы-льды переливают всеми цветами радуги, кажутся фантастическим дворцом северного царства. Долгие часы просиживал я здесь, любуясь ледником и зарисовывая его. … Попав в залив Чекина, мы отправились вглубь. Настали опять тяжелые дни, всяческие лишения. Далеки они были от пережитых нами на плавучих льдах, но все же натерпелись вдосталь; приходилось питаться тюлениной. Когда Т. Е. Тимофеев с самоедом уехал от меня, у меня не было буквально никакой пищи, а до склада было верст двадцать. Снег пропитался на льду водой, и ехать было очень трудно. Голод не тетка. Я стал собирать обгрызенные собаками тюленьи плавники (ласты), чтобы на всякий случай хоть ими питаться. К счастью, это не пришлось сделать».
«Из Тюленьей губы мы пошли на шлюпке Маточкиным Шаром к нашему дому, и тут налетел на нас такой ураган, что мигом сломило мачту и выбросило нас на берег, на острые камни. Сильный прибой волн каждую минуту грозил разбить нашу шлюпку в щепки, но без шлюпки беда: не попасть нам никак на южный берег, где наш дом.
Добрались мы кое-как до другого берега, в залив Тарасова, оставались там три дня, прошли до половины залива — там был кругом лед. Вся западная часть моря представляла гигантский ледник. Решили вытащить на берег шлюпку и идти пешком. Собаки у нас разбрелись, и мы тащили на себе этюды и коллекции, решив погибнуть вместе с ними, но не бросать это главное наше сокровище, едва не стоившее жизни».
Картина была написана в 1901 году на Новой Земле, но это не Новая Земля, это остров Вайгач.
«Ветер очень затруднял нам путь, но в нас была бодрость сознания близости конца путешествия, и мы шли неуклонно вперед. Добрались до устья реки Чиракиной, от нее оставалось до дому верст 20. И тут, когда утомление начинало уже свинцом наливать нам ноги, счастье снова улыбнулось нам. Мы увидели, что из песка торчит что-то. Приблизился и вижу, что это дно занесенной песком, лодки. Видно, ее ветром выбросило на песок, а затем занесло. Одной доски недоставало в дне. Это беда была поправимая. Мы вытащили из саней гвозди, вытесали из плавника доску и приколотили, положив между досками куски малицы, чтобы дно не очень текло.
Текла лодка страшно, но все же кое-как переплыли мы в ней устье реки; съели полусырым последнего гуся и усталым шагом двинулись к дому— он был уже в виду. Мы шли к нему, как автоматы, ничего не сознавая, кроме того, что вот мы должны, во что бы то ни стало, дойти до того чернеющего уже домика. Но вот мы у порога нашего дома. Мы спасены, мы счастливы».
Весь следующий 1902 год Борисов работал в своей мастерской, и писал большой очерк о своем путешествии для журнала «Нива».
Весь 1903 год Борисов работал над большой картиной, которую назвал «Страна смерти» (1903г.). Гиляровский, увидев картину, написал:
«Более часа, пораженный величием неведомого, не мог оторвать я глаз. Проходила публика, слышались отрывки нелепой критики… А в стороне стоял одиноко высокий, могучий человек, сухой и стройный, с большой бородой и загорелым лицом. Посмотрев на него, я понял, что именно такой, полный вдохновения и энергии железной, закаленный человек мог достигнуть глубин Ледовитого океана и там, в этом ужасе замороженной жизни, ее «метелями обвеян», горячим порывом широкой души увековечить яркой кистью при сорокаградусном морозе виденное, пережить это и заставить пережитое и виденное перечувствовать на грядущие годы тех, перед глазами которых явится это живое полотно».
Странно, в книге Николая Борисова «Художник вечных льдов» есть список основных произведений А. А. Борисова, и, судя по этому списку, картина до 1962 года находилась в Русском музее, а потом была передана в музей Арктики и Антарктики. Картина, хранящаяся в архангельском музее, в этом списке вообще не упомянута.
Картины полярной природы пожелал увидеть император. 1 марта 1903 года в Белом зале Зимнего дворца была создана экспозиция работ Борисова для царской фамилии. В центре экспозиции находилась «Страна смерти», которую царь приобрел (интересно, за сколько?) и позднее передал в Русский музей.
Картина попала в число любимых публикой, неоднократно воспроизводилась. Появились даже подделки. Об одной из них Борисов написал в газету «Новое время»:
«9 декабря 1905 г. в доме, на углу Садовой ул. и Невского пр., был аукцион картин. Между прочими картинами продавалась картина работы Борисова «Заход солнца на Севере». Эту картину я не писал, и поэтому бронзовая дощечка на раме с подписью «А. Борисов» приделана без всякого основания, и утверждение, что эта картина моей работы, есть чистейший вымысел».
Летом 1903 года Борисов в последний раз побывал на Новой Земле, прожив в своем доме около месяца. Потом были выставки в Европе. Вена, Прага, Мюнхен, Берлин, Гамбург, Дюссельдорф, Кёльн, Париж…Французам так понравились полотна Борисова, что он был награжден орденом Почетного легиона. Последняя выставка в Европе была в Лондоне.
Большая часть картин, путешествовавших по Европе, осела в Берлине, потому что в 1909 году, в возрасте 43 лет, Борисов женился на вдове профессора Берлинского университета Матроне Дмитриевне Заблудовской, урожденной Жуковой. Своих детей у них не было. В книге Николая Борисова упоминается приемная дочь Евгения, но непонятно, дочь ли это умершего профессора Заблудовского.
Возле Красноборска, на высоком берегу Северной Двины, был достроен большой дом-мастерская, строительство которого Борисов начал еще в 1899 году (фотография 1910 г.). Возле дома был разбит сад и парк. Хозяйство было большое, с огородом, парниками, ягодными кустами. Приходилось держать и коров, и лошадей.
На зиму Борисов с женой уезжал в Берлин, где у нее была большая квартира, потому что жене зимняя жизнь в красноборских лесах была скучна.
Летом 1912 года Борисов побывал на Соловках, но в нынешней экспозиции его соловецких работ нет. Эти-то две картины нашел случайно в Интернете, хотя обе картины находятся в Архангельском областном музее изобразительных искусств, но, видимо, лежат в запасниках. Почему их не выставляют, не понимаю.
В 1913 году Борисов готовился к большой выставке в Петербурге.
В одном из залов дома, принадлежавшего Феликсу Юсупову-младшему (Литейный, 42), где в феврале 1914 года была устроена выставка. Было выставлено 208 картин и этюдов, составивших три цикла: «Полярные пейзажи», «Зима на Северной Двине» и «Виды Соловецких островов и монастыря».
На страничке «В Контакте» был написано «На выставке в Париже», но, скорее всего, это выставка в Петербурге в 1914 году, потому что Борисов стоит спиной к картине «Вид из окна мастерской на Северную Двину», написанной им в 1913 году. Не могу понять, что за дама стоит рядом с ним, жена или не жена?
В 1915 году Борисов добивался, чтобы его картины купил Русский музей, для художественного или этнографического отдела, причем добивался весьма напористо, отчего в газетах Петербурга поднялся довольно сильный шум. Противником покупки картин был и А. Бенуа.
Во время Первой мировой войны ездить в Берлин, естественно, было нельзя. Художник несколько раз выезжал в Петербург, продолжал писать, в основном, зимние пейзажи, но все больше его увлекала идея строительства Великого северного железнодорожного пути, который мог связать Север с Сибирью. Основных дорог должно было быть три: Обь-Котлас-Беломорск-Мурман, Котлас-Вельск-Коноша-Петроград и Котлас-Великий Устюг-Кострома. Может показаться странным, но Борисом бы ярым противником Северного морского пути, и считал, что освоение Севера возможно только в результате строительства железных дорог.
Обе революции семья Борисова пережила спокойно, хотя в конце 1918 года местные власти конфисковали дом и картины за неуплату «чрезвычайного налога». В 1919 годы после жалоб Борисова в Москву, все конфискованное вернули. Во время Гражданской войны белые и интервенты до Красноборска не дошли, остановились в районе Двинского Березника. В 1920 году, когда фронт белой армии рухнул, стало ясно, что власть большевиков, это всерьез и надолго. В 1922 году жена Борисова с дочерью решила уехать в Берлин, а он остался. Ездил в Москву, пробивал решение о строительстве железной дороги, выбивал деньги на строительство курорта вблизи своей усадьбы на базе минерального источника.
В 1932 году Борисов съездил к жене в Берлин и прожил там три месяца, в последний раз встретившись со своими картинами.
17 августа 1934 года Александр Алексеевич Борисов умер от сердечного приступа.
Жена, пережив его на несколько лет, умерла в Берлине в 1939 году. Все картины, рисунки и эскизы перешли по наследству к ее дочери, но в 1945 году в дом, где жила дочь, попала американская бомба, и все было уничтожено.
Незавидной была судьба картин и архива Борисова, находившихся в его доме. Николай Борисов в своей книге «Художник вечных льдов» писал: «Борисов всегда говорил, что он свои картины завещает Архангельскому музею, а дом — государству под художественную творческую мастерскую молодых. Вышло не так… В доме сейчас детский туберкулезный санаторий «Евда». Парк, которым так гордился художник, погиб.
Картины и этюды сохранились далеко не все. Основная часть их (более трехсот работ) действительно попала в Архангельский музей, а часть неизвестно почему долго валялась (именно валялась) в Устьевдском сельсовете. Некоторую часть из этих последних купил директор санатория «Евда», сейчас они снова висят в мастерской художника — картины вернулись на свое место! Картины, увезенные в Архангельск, долгие годы хранились без описи, часть их тоже бесследно исчезла. Через комиссионные магазины Ленинграда в конце 1940-х годов проходило много этюдов и картин Борисова.
Огромный архив художника — а он вел не только большую переписку (которую хранил), но имел и много деловых бумаг, связанных с его различными проектами, — не сохранился .
До сих пор не обнаружены и альбомы рисунков художника, с которыми он не расставался в путешествиях. Их было много. Погибло большое количество негативов, привезенных из путешествий (художник был отличным фотографом). Произошло это потому, что распоряжались наследием художника люди, не представлявшие себе ценность того, чем им надлежало распоряжаться».
Часть картин Борисова, купленных Третьяковым для своей галереи, разлетелась по стране в 1931-1934 гг. Севастополь, Смоленск, Минск, Мурманск, Владивосток, Хабаровск. Казань, Краснодар, Чебоксары, Якутск, Петрозаводск, Оренбург, Томск, Алма-Ата, Семипалатинск…
Не уверен, что было бы лучше, если бы все они попали в одно место, хотя бы, в Архангельск. В книге Н. П. Борисова «Художник вечных льдов» есть «Список основных произведений А. А. Борисова», где перечислены 133 картины, в то время хранившиеся в Архангельском музее изобразительных искусств, но в экспозиции я насчитал не больше пятидесяти картин, при этом на втором этаже картин Борисова нет. Там висят не очень интересные пейзажи тундры архангельских художников 50-70-х годов. Почему бы и там не разместить картины Борисова, чтобы они не лежали в запасных фондах? Может быть, экспозиция обновляется? Не похоже, потому что этикетки с названиями картин намертво приклеены к стенам. Кстати, в названиях картин встречаются досадные ошибки, которые сразу бросаются в глаза, но таблички, почему-то, не меняют.
Инфо vagaland.livejournal.com
Огромное спасибо за интересную информацию об этом замечательном и героическом художнике. Как жаль, что не все картины дошли до наших дней… Не могу понять, почему, и так не очень многочисленные его картины хранятся в запасниках музеев ( в том числе и в Третьяковке), и лищь изредка выставляются на просмотр… Потрясающие краски и полутона, каждая картина этого художника оставляет след в моей душе. Был в Берлинской картинной Галерее ( и в старой и в новой) , но картин Борисова там не видел, увы. А ведь большая часть его произведений осталась в Европе. Растащили по частным коллекциям? Где они? В Москве видел только несколько его картин, которые выставлялись чуть ли не один раз из запасников… Грустно…
Благодарю за комментарий и прекрасное дополнение, Алексей. Заходите почаще!