Отрывок про Холмогорский район из книги «Две реки — два рассказа» (Генрих Павлович Гунн, 1976 год).

Усть-Морж — Звоз

…На пристань Усть-Морж мы с другом прибыли в ранний сумеречный утренний час, когда до одури хочется спать, все равно где, хоть рядом с машинным отделением, все равно как, хоть сидя. А ты выходишь от машинного тепла на зябкую утреннюю свежесть с ломотой в голове и «засыпанными» сонным песком глазами.

Дебаркадер стоял в пустынном месте, под леском. На берегу, как на всех двинских пристанях, лежали ящики и бочки, пахло соленой треской. Кучка людей сидела у костра. К ним мы и подошли. Были это моржегорские мужики, работавшие здесь на разгрузке баржи. Они с любопытством нас рассматривали. Узнав, кто мы такие, подобрели и стали ласково называть нас: студенты! Мы объяснили им цель своего путешествия: в нашем списке были отмечены Моржегоры, здесь находились памятники деревянного зодчества. Мужики удивлялись: живем, мол, все время, а вот оказывается, какие вещи у нас есть, что до них люди приезжают.

Поговорили. Мужики сели на телегу, взяли и наши рюкзаки и поехали по дороге, которая и здесь называлась волоком, хотя и напрасно. Дорога была сухая, песчаная, лошадка побежала резво, мы не поспевали за ней, и один из мужиков, местный балагур и ерник Федя Елсуков, смеясь, кричал нам: «Студенты, за мной!»

Двигались не скучно. Федя Елсуков, с козлиной бородкой, щербатым ртом, пел озорные частушки, причем некоторые импровизировал на ходу. Самым молчаливым в компании был карел Ареф, он равнодушно посасывал трубку. Но ближе к деревне и он затянул непонятную протяжную песню.

Моржегорами называется целый «куст» деревень, а не одна деревня, как и Заостровье и Конецгорье. Названы они так потому, что стоят на высоком берегу у речки Моржовки, впадающей в Двину. По местной легенде, будто бы некогда видели на устье речки непонятно как заплывшего сюда моржа, что, конечно, сомнительно. Здесь, на Моржегорах, у села Вакорино и стоят две замечательные деревянные церкви начала XVIII века, увидеть которые мы и приехали…

И вот снова я вижу их, поседевших, замшелых, стоящих особняком у деревенской околицы. Сейчас, конечно, никого из местных жителей не удивляет приезжий человек с фотоаппаратом: туристские тропы по Северу твердо проторены, и в Моржегоры тоже.

А само село, растянувшееся по горе на несколько километров, знакомо и незнакомо. Старых домов, таких, как стояли в Заостровье, тут и прежде не было. Здесь преобладает тип избы с «вышкой», как называют летнюю чердачную комнатку. На такой «вышке» мы и жили тогда у добрых хозяев. Но в каком доме — не вспомнить. Много в селе похожих изб, и все они теперь приукрасились: обшиты тесом и покрашены. Нет, не найти, и фамилия хозяев за давностью утерялась, но осталось чувство благодарности этим людям. С каким неподдельным радушием принимали они нас, странствующих студентов, и, догадываясь о нашем затрудненном денежном положении, потчевали нас нехитрым деревенским угощением: разваристой картошкой с грибками и чаем с сухариками.

И еще замечаю я, оглядываясь окрест, какие здесь красивые места! Широкий окоем раскрывается с Моржегор. Внизу, за неширокой луговой полосой, голубеет Двина, на реке лесистый остров, за рекой — дали лугов, полей, замыкаемые по горизонту зелеными холмами. Там, над холмами, темнеет небо, вонзаются в землю золотые иглы и долгое время спустя доносятся грозные раскаты. И с противоположной стороны, из-за леса, идут сизые тучи с белым гребнем, там тоже гремит и сверкает. Еще ослепляет солнце, и природа дышит полуденным зноем, ни ветерка, все притихло, застыло в просторной округе — на великую двинскую ширь находит гроза.

И разразилась гроза. Густые ливневые потоки скрыли дали, дождь заливал ветровое стекло попутной машины, которая оказалась так кстати. Дороги впереди почти не было видно. У сельского кладбища машина притормозила. Промокшие насквозь люди зарывали могилу. Шофер, сам не местный, но о беде знал и рассказал: трое парней поехали кататься на моторке, перевернулись, двое выплыло, а третий… Третьему было девятнадцать лет.

А ведь не злая река Северная Двина, не бурливая она, не губительная, тихая и добрая. Вот отгремела гроза, пролилась, ушла вверх по реке, и еще краше засияли речные плёсы, еще чище заголубело небо, зазеленела зелень, и привольно дышится освеженным луговым воздухом, природа покоится во влажной неге, и ликует все живое в ней. Не алчет река жертв, ласковы и приветливы ее плёсы, и, если случается несчастье, то по человеческой неосторожности или из-за нелепого ухарства…

Дебаркадер в Усть-Морже не стоит теперь пустынно. На берегу выстроились дома поселка, по дороге идут машины, под берегом стоят буксиры, плоты, готовые к отправке. И здесь река сохраняет облик лесопромышленного порта.

Тогда, помнится, уезжали мы отсюда вечером. Подвозили нас на подводе те же знакомые: пел всю дорогу частушки Федя Елсуков, достойный потомок скоморохов, посасывал неизменную трубку карел Ареф. Ехали они принимать груз с парохода, а мы — дальше вниз. И оттого, что пароход пришел в темноте, так и не увидели мы речных мест, мимо которых проплыли. А надо было их видеть!

Кончились плоские берега за Березником, и снова украсили их горы, а реку — острова. Минуем слева лесистый остров, называемый Вятским. Справа тянется другой долгий песчаный остров. На песке стоят журавли, десять их. С катера в бинокль можно рассмотреть их неподвижные фигурки, серое перо, измазанные илом голенастые лапы. Не боятся они проходящих судов, привыкли. Речники знают это место и обязательно выйдут посмотреть на журавлей.

Из истории вспоминается, что где-то «у Моржа на острове» в 1417 году произошла битва новгородцев с московскими людьми за обладание Заволочьем. Москвичи потерпели тогда поражение, но это был последний военный успех новгородской республики. У какого острова столкнулись московские и новгородские ладьи, теперь не скажешь. Не оставалось неизменным двинское русло за пять с половиной веков, появлялись и исчезали острова, подмывались берега, даже на памяти одного поколения заметны изменения на реке. Менялось русло, но всегда была прекрасна Двина, и то, что двести лет назад сказал о ней М. В. Ломоносов, можно и сейчас повторить:

Ниже еще один остров — Монастырский, здесь мелководный перекат. На левом высоком берегу — продолжении Моржегор — стоял когда-то монастырь. Каждое место на Двине имеет интересную историю.

Краса Севера — не одни деревянные церкви и статные избы. Природа Севера — тоже художественная сокровищница. Есть на Двине такое место — Звоз, что ниже Почтового. Мы с другом и тогда знали про него, но не видели — проплывали ночью. Гипсовые звозовские берега издавна известны как красивейшие. Еще в древнем описании русской земли «Книге Большому Чертежу» (1627 год) сказано: «А промеж Пушенги (Пукшеньги) Двинской и речки Ваенги (Ваеньги) и реки Двины растет древо листвица да камень оловастр (алебастр)».

Уже у Почтового в срезе берега проступает гипсовая розовая прослойка, ниже по реке толще становится пласт, выходит скалистым мысом по правому берегу, переходит на левый и несколько километров до деревни Звоз тянется скалами, еще ниже снова обнажается на правом, у Липовика. Картины прекрасные: обрывистые бело-розовые скалы с лесом на вершине. Тихие, славные здесь плёсы. На высоком берегу выстроились деревенские избы, за рекой — луга, лес. У гипсовых скал стоит дебаркадер, стоит по-деревенски уютно…

Я прибыл в Звоз на попутном катере. На дебаркадере было пустынно: рейсовые суда прошли. Вечерело. Нагретый за день июльским солнцем дебаркадер издавал приятный смолистый запах, этот знакомый запах речных странствий! Теперь на реках на смену старым деревянным дебаркадерам приходят новые, с железным днищем. Речники их хвалят: к ним удобнее швартоваться, и для пассажиров удобнее светлый просторный зал. Но симпатичнее мне все-таки старые дебаркадеры с их негулкой палубой, с «дежуркой», где в холодную погоду топится обшитая листовым железом круглая «голландка», с их приветливыми разговорчивыми шкиперами. Дебаркадеры теперь, конечно, не как прежде — с вывешенным на борту керосиновым фонарем. Теперь есть электричество и рация, возле которой постоянно дежурят. Но прежний уют в них остался.

На этом дебаркадере поразили меня идеальная чистота и порядок, и, хотя соринки, кажется, не было, женщина подметала палубу. Я спросил ее, нельзя ли мне устроится на пристани — не раз так получалось в прежних странствиях.

— А вот Павел Васильевич придет, — сказала она с оттенком почтения к этому неизвестному человеку.

Я понял, что это и есть начальник пристани, и, глядя на заведенный им порядок, у меня составилось заочное представление о нем, как о сухаре, черством формалисте, который неукоснительно следует инструкции и выговаривает за каждое пятнышко на палубе. А пришел пожилой добродушный человек, обычный речной шкипер, и все мне стало ясно. Сам он здешний, деревенский, и та чистота, которая поддерживается на его дебаркадере, — это опрятность северных изб, уважение к себе и к людям. Он и на работу вышел в отглаженных рубашке и брюках, чисто выбритым, с той подтянутостью, которой отличаются моряки и речники.

А никогда он не плавал, Павел Васильевич, всю жизнь почти, с 1938 года, исключая войну, работал здесь в береговой службе. «Матрос на берегу», как он себя называет.

Как мало мы замечали людей тогда, когда плавали с другом на пароходах! Нет тех прежних пароходов, но еще несут вахту старые шкипера на некоторых дебаркадерах в Пермогорье, Усть-Морже, и Павел Васильевич в ту пору работал. Я уже говорил о речниках, о тех, кто водит суда, и как моряки находятся в долгом многомесячном плавании. Теперь я хочу сказать о «береговых» речниках. Кажется простой их малозаметная работа — встречать и провожать теплоходы. Но каждую работу можно делать по-разному: и хорошо и плохо. Старый шкипер, стоящий у причалившего теплохода, первый, кого мы видим на пристани. С ним здороваются капитаны и матросы, ему пожимают руку приехавшие в родные места отпускники. Невелико, кажется, дело, но тот порядок и уют, который встречает всех прибывших, уже передает вам определенный душевный настрой, создает атмосферу доброты и приветливости. Проезжий вы человек или местный, вы запомните фигуру человека у сходен и поблагодарите в душе «берегового» речника, который работает, чтобы всем нам, пассажирам, было хорошо.

И проезжему человеку хорошо пожить немного на тихом дебаркадере, куда нечасто приходят теплоходы, посматривать со стороны на неспешную речную жизнь и самому не торопиться. Ранним ясным утром чисты и свежи краски природы, и двинский плёс лежит гладью, как озеро. Весельный ботик легко скользит вдоль розовых скал, и неописуемо прекрасен этот сказочный каменный мир. Над скалами на тонкой прослойке почвы выросли деревья и кустарник. Деревьям не хватает почвы, и стоят они, березы, осины, искривленные, низкорослые. Каждый год подмывает река берег, и кое-где нависают угрожающие глыбы. Иные рухнули, загромоздив берег, иные лежат в воде. Сглаженная речной струей, нежно-розовая глыба здесь, в сказочном мире камней, выглядит столь фантастично, что кажется — ей только русалки не хватает. Есть в толще гипсовых скал и таинственные пещеры…

А какое разнообразие камней по береговой полосе, гипсовых осколков разных цветов и форм! Больше всего розоватых, похожих на мрамор. Есть куски белоснежные, есть почти красные, есть белые с красными прожилками. Одни как куски рафинада, другие ноздреватые, как сыр, иные — как потаявшие льдинки.

Взберешься наверх по ущелью, выйдешь в поля. Полями придешь в деревню. Увидишь могучие двинские пятистенки, которые нам уже встречались в пути, в два этажа, с резьбой на причелинах, с коньком на охлупне. И во все глаза смотришь на открывшиеся с косогора виды. Красивые, привольные здесь места!

Две трети пути по реке уже пройдены, и как ни хорошо жить у розовых скал, а много нового, интересного ждет впереди. И я пожимаю руку Павлу Васильевичу, а местный катерок увозит меня дальше.

Проходим правый гипсовый берег у Липовика. Возле пристани стоят баржи с гипсовой крошкой. Здесь карьер, где добывают гипс. Гипсовый пласт, по данным геологов, простирается широко, запасы ценного строительного материала исчисляются многими миллионами тонн.

За Липовиком гипсовый пласт правого берега утончается, а за Двинским — новым лесопромышленным поселком — исчезает. Дальше встают мохнатые утесы — красноглинистый мыс с лесистой вершиной напоминает очертания лежащего медведя. Красив сосновый бор над красным откосом, и хочется назвать это место «Красногорск» или «Красноборск», но называется оно иначе — Хаврогоры.

Тянутся деревни по правому коренному берегу. Много мелей, песчаных островов на реке. Потянуло запахом свежескошенного сена, налетел он теплой волной, навеял старые воспоминания. Огромный луг открывается слева, памятный по прошлой поездке емецкий луг.

Емецк-Луг

Двинские теплоходы не заходят в устье мелководной Емцы к старинному городку, ныне селу Емецку, а причаливают к лугу, потому и называется пристань Емецк-Луг. Накатанная дорога ведет по обширному лугу мимо стогов и пойменных озерков к перевозу через Емцу, за которой на холме в зелени деревьев по-своему живописно расположился этот городок-село, отчасти напоминающий уже виденный нами Красноборск и другие, давно обжитые старые северные селения.

И как привычную примету нового встречаем мы необычное для такого небольшого населенного пункта оживление на его улицах. Встречаем, конечно, все те же студенческие отряды и представителей гораздо более редкой для Севера профессии, чем строитель и лесоруб, — дорожников. Идет строительство магистрали. Облик деревянного городка, который мы видели двадцать пять лет назад, решительно меняется.

Емецк издавна стоял на людном месте. В новгородские времена проходил здесь один из основных путей в Заволочье. Шел он с Онежского озера на Водлозеро, далее через систему речек и волоков на Волоцкое озеро, с него на Почозеро, далее на Кенозеро и по реке Кене на Онегу. Возле больших порогов Онеги начинался волок через водораздел к истокам Емцы. По порожистой и быстрой Емце спускались в Двину. Здесь-то в конце долгого пути у выхода на широкую речную дорогу и возникло в давние времена емецкое поселение. Точной даты его основания мы не знаем, но известно, что Емцы — одно из древнейших поселений новгородцев на Двине, здесь жили новгородские наместники. Первое письменное упоминание о Емецке относится к концу XIII века. В XVI веке Емецкое селение административно подчинялось Каргополю. В 1613 году был построен емецкий острог для отражения нападения «воровских шаек», позже сгоревший. В XVIII веке у деревни Сельца на реке Емце существовала судостроительная верфь, строившая суда до девяноста футов длиной. Вот, пожалуй, основные известные нам сведения о прошлом Емецка.

Название реки Емца происходит от племени емь (или ямь), жившего в этих местах. Первое летописное известие о еми относится к 1143 году: «корела ходиша на емь». Новгородские летописи несколько раз упоминают о походах ушкуйников на емь. Племя емь было чудского происхождения и исчезло, как и загадочная заволоцкая чудь, сохранившись в легендах и названиях местностей.

Вблизи Емецка в Емцу впадает красивая лесная речка Ваймуга, у слияния стоит село Ратов Наволок (или Ратонаволок) — две шатровые церкви его видны со всей округи. По преданию, сюда пришли из-за волока новгородцы и основали первое поселение. Местные жители показывают приметное место у Задворского озера близ Сотина бора, называемое Городок. Есть все основания доверять народной памяти: если пустынное место названо городком, значит, здесь некогда было поселение. А вот Хаврогоры на правом берегу Двины против емецкого луга, по преданию, были заселены беглыми холопами из Новгорода в XIV–XV веках.

Речка Емца внешне ничем особенным не примечательна — обычная река, мелководная в устье и порожистая в верховье. Но здесь можно ошибиться в обобщениях. В верховье Емца благодаря многим родникам не замерзает, так что в полыньях даже зимуют утки. В реке столь много родников, что зимой лед её непрочен, а весной вместо льда плывет ледяная каша. Поэтому местные жители говорят, что их река отличается от других тем, что на ней не бывает ледохода.

Наверное, и многое другое могут рассказать местные жители про свою реку. Я убежден, что неинтересных мест не бывает.

Главное богатство емецких окрестностей — луга, по которым названа пристань. Далеко простираются они, теряясь в голубом летнем мареве. В отдалении смутно различимо село с возвышающимся над всей округой деревянным храмом. Там, за речкой Чачей, стоит село Зачачье, старинное, как и все села округи. Любопытно, что и близлежащие к нему села тоже носят приставку «за»: Заборье, Заозерье, Заболотье…

Снова переношусь я к воспоминаниям двадцатипятилетней давности…

…Мы двигались вниз по Двине и преодолели уже две трети ее протяженности, и, как часто бывает с путешественниками, по мере приближения к концу пути наши и без того скудные студенческие ресурсы невосстановимо иссякли. Мы ехали пассажирами четвертого класса, ночевали на дребезжащей железной палубе возле машинного отделения, жевали хлеб, запивая кипятком, и добрые люди, глядя на наши обветренные лица и потрепанные костюмы, участливо расспрашивали о нашей судьбе и советовали, куда нам лучше завербоваться…

Порядком измотанным поездкой, нам было не до сбора всякого этнографического материала и местных преданий. Невыспавшиеся, голодные, мы мечтали только о самоваре и сеновале. Ранним утром вместе с поднимающимся солнцем шли мы лугом в Зачачье — этот пункт был отмечен в нашем маршруте. Мы и не подозревали тогда, что цель наша близка, но и достигнув ее, мы так ничего и не поняли и только много позже осознали, какая нам выпала удача.

После всего уже увиденного нами на Двине, после величавых изб-хором в два этажа, с коньками, с резьбой вид села Зачачье нас несколько разочаровал. Дома не отличались красотой, стояли тесным уличным порядком вдоль двинско-важского тракта, вытянувшись едва ли не на два километра, напоминая большие села средней полосы. И дом, куда Сельсовет определил нас на постой, тоже нас не обрадовал. Везде хозяева принимали нас с истинно северным радушием, здесь же хозяйка, рыхлая, болезненная старуха, сразу же сказала нам, что готовить для нас она не будет — они сами топят печь через день, и молока у них нет. Мы и сами заметили, едва войдя, что дом этот не из благополучных, что живут здесь больные люди, которым не до случайных гостей. Наверное, мы бы ушли, если бы не хозяин, Николай Иванович, сухонький старичок с иконописной бородкой и ясными глазами. Узнав, что мы студенты из самой Москвы, он начал заинтересованно расспрашивать нас о цели нашей поездки и нашей работе. Разговор завязался и несколько смягчил неприветливый прием, оказанный нам хозяйкой. Попили чаю. Старик неожиданно предложил нам показать свою библиотеку. Старуха проворчала, что вот-де ты не знаешь еще, что они за люди, а уже хочешь показывать.

По лесенке мы поднялись за Николаем Ивановичем на «вышку» — на чердак, где у широкого слухового окна была выгорожена комнатка-библиотека. Здесь на стеллажах, заставленных в два ряда, в стопках и ящиках находилось огромное скопление книг. Чего тут не было: комплекты сочинений русских классиков в приложениях к «Ниве» и книги советских писателей, тома с иллюстрациями Густава Дорэ и пособия по сельскому хозяйству, черные корешки старопечатных книг и горы различных журналов, кипы брошюр и философские сочинения, а в особом ящике хранились рукописные книги и свитки, исписанные скорописью XVII века. И по тому, как любовно были расставлены и уложены книги, как каждой из них независимо от ценности было найдено место, ясно было, что деревенский собиратель относится к любой книге, творению ума и рук человеческих, благоговейно, как к святыне.

Мы были настолько поражены всем увиденным, что глаз не могли оторвать. И не мудрено — на время поездки мы забыли о книгах и вдруг попали в свой привычный мир, и все окружающее отошло куда-то, не было ни чердака деревенского дома, ни неказистой обстановки: мы с упоением вдыхали запах книжной пыли и листали страницы, забыв про хозяина, которому давно пора было отправляться по делам, пока он сам деликатно не напомнил нам об этом.

Приятель мой, захватив с разрешения хозяина стопку книг, погрузился в их чтение. Мне же предстояло подумать о пропитании, и, взяв ружье, я отправился в луга. Старенькое ружьишко в поездке значительно поддерживало наш скудный рацион, и сейчас я возлагал на него надежды. Увы, на сей раз надежды не сбылись. Я вернулся вечером, раздосадованный неудачей, усталый и такой голодный, что холодная скользкая картошка показалась мне пищей богов.

Дома был один хозяин. Мы сумерничали, вели неспешную беседу. И вот тогда старик вынес заветную книгу, толстый канцелярский гроссбух, в который он вписывал свои сочинения. Он прочел нам свои стихи, некоторые из них были положены им на музыку, он пропел их. Пусть все это было довольно неуклюже и наивно, но в деревенском книжнике были несомненные творческие задатки (он и нотную грамоту знал и рифмовать умел), которые так и не смогли развиться. От стихов старик перешел к истории, и здесь он оказался удивительным знатоком-краеведом. Он рассказывал нам и про древний городок Емецк, и про Сийский монастырь, и больше всего про родное село, летопись которого он вел. Вот тогда-то он и прочел нам из своей книги рассказ о русском матросе Иване Спехине.

Книга, по которой читал нам старик, названная «Тетрадь для внесения заметок об настоящих и прошлых событиях», находится теперь в фондах Архангельского краеведческого музея, по ней, в выдержках, я излагаю запомнившийся мне рассказ, сохраняя стиль подлинника.

Иван Петрович Спехин родился в 1785 году. В четыре года у него умерла мать, в девять — отец. «Мальчик был не по годам смышленый и развитый, припало желание учиться читать и писать, ходил к дьячку и ко грамотным крестьянам, научился читать по-славянски, писать, и 4 правила арифметики. Из-за тяжелого положения дома Спехину Ванюше пришлось уйти на чужую сторону, работать и поучиться кое-чему».

В 1804 году Спехин Иван восемнадцати лет «поступил на корабль Власа Ермолина, который отправился в Лондон со пшеницей… Наступившая зима заставила капитана зимовать в Англии. Весной корабль стал готовиться в обратный путь».

«Перед отходом Спехин вместе со штурманом поехал на шлюпке на берег за покупками… Порядочно времени Спехин ждал на берегу штурмана, который явился «зело пьяным». Нетрезвый штурман отпустил Спехина в город, но когда тот вернулся на берег, то там уже не было ни штурмана, ни шлюпки. Матрос оказался в затруднительном положении…»

Из милости кто-то пустил ночевать. Утром в некоей конторе дали подписать бумагу и дали денег, а затем отвезли на судно. «Оказывается, находчивый лондонец без согласия его законтрактовал в матросы Ост-Индской компании на корабль… Спехина Ивана Петровича записали под именем Джона Петерсона. И так наш зачачьевский крестьянин по воле английских торговцев людьми из Спехина превратился в Джона Петерсона… и с этих пор началась для Спехина жизнь, полная опасностей, и только выносливость и умение находить выход из положения дали возможность Спехину через много лет вернуться домой».

Корабль входил в эскадру из шестидесяти четырех кораблей. «Так дошли до мыса Доброй Надежды, который тогда принадлежал Голландии. Но пришла английская эскадра, высадила три тысячи солдат, и голландская Добрая Надежда стала английской».

Джон Петерсон и «несколько подневольных других остались на берегу. Оставалось поступить в солдаты». Вскоре батальон был переведен на остров Барбадос, потом в Андину и Сан-Люис. Здесь Спехин прослужил шесть лет. «Из 1000 солдат батальона осталось только 200 человек. Остальные погибли».

«Батальон был пополнен и переведен в колонию Суринам. Здесь Петерсон был произведен в капралы, а после в унтер-офицеры. Он в это время уже умел читать и писать по-английски и усовершенствовал арифметику. Здесь он дослужил срок по контракту своей службы 14 лет (служба в колонии засчитывалась два года за три) и в 1815 году вышел в отставку. Командование предлагало Петерсону, бывшему примерным солдатом, остаться на службе дальше, но англичане забыли, что Петерсон прежде всего русский Спехин. Спехина потянуло на родину».

В 1817 году он прибыл в Архангельск. «В архангельских судейских канцеляриях с 1805 года лежало дело о самовольном уходе с корабля матроса Спехина. И вот через 12 лет Спехин предстал перед судом с ответом за самовольный уход с корабля. Судьи вынесли решение наказать ударами плетьми. Спехин вернулся в деревню и с 1825 года, сорокалетним, занялся по просьбе народа просвещением крестьянских ребят, и сорок два года своей дальнейшей жизни он отдал делу просвещения народа. Учить ему пришлось на церковной паперти Дмитриевской церкви… Он обучил 250 человек письму, чтению и некоторых арифметике… Он умер в 1868 году 14 июля на 83-м году. Похоронен на кладбище вблизи церквей, и ему от учеников поставлен каменный памятник, который стоит уже наклонившийся, и сейчас надпись на нем хорошо сохранилась: «Истинно полезному уважаемому вольному учителю благодарные ученики Спехин Василий и Григорий Никулин».

Мы недолго задержались у Николая Ивановича Заборского и на следующий день ушли в Емецк. Новые впечатления пути заслонили от нас эту встречу, мы не придали ей должного значения. Интересный, конечно, человек, и рассказ его интересный, а библиотека какая… В молодости мы еще недостаточно умеем удивляться.

Но со временем все чаще вспоминался мне старик и его рассказ про странствия матроса-северянина. Он вспоминался в разной и подчас неожиданной связи. Я брал в руки томик Лескова, перечитывал свое любимое — «Левшу», «Очарованного странника», и снова передо мной вставал Спехин. Ведь и он был своего рода «очарованным странником», «черноземным Телемаком» (как назвал свою повесть Лесков первоначально), и его судьба заносила в дальние края, расцвечивая жизнь всеми красками экзотики, сплетая события в тугой фабульный узел. Как и лесковские герои, не мог он, русский человек, жить без родины. Сравнение это казалось мне интересным, оно по-новому давало понять народность образов Лескова, жизненную правдивость его «легендарных характеров». Но сравнения эти носили литературный характер, сам же Спехин, конкретное историческое лицо, стоял особняком и был несравним ни с кем.

Но вот как-то, читая книгу «Соловки» плодовитого, но полузабытого ныне беллетриста прошлого века Василия Ивановича Немировича-Данченко, мне почудилось, что я снова встретился с живым Спехиным или его до крайности похожим двойником. Писатель, посетивший Соловецкий монастырь в 1872 году, описал свою встречу с монахом — капитаном парохода, перевозившего богомольцев. В главе «Отец Иоанн — командир парохода» автор рассказывает его историю, «полную самых неожиданных контрастов и приключений». Мирского имени отца Иоанна автор не называет, но сообщает, что он происходил из северян-поморов и обучался в Кемском шкиперском училище. По окончании училища работы юноше не нашлось. В. И. Немирович-Данченко рассказывает далее:

«О. Иоанну деваться было некуда. Долго не думая, он поступил матросом на ганноверский галиот, который нуждался в русском, так как по случаю датской войны он ходил под нашим флагом. Способный юноша только что стал свыкаться с службою, как во время сильной бури в Немецком море галиот разбило о скалы, и изо всего экипажа спаслось только трое матросов. Одним из них был наш соотечественник… Добравшись до первой гавани, он поступил на немецкое судно, обошел на нем вокруг света и вернулся в Германию, отлично узнав немецкий язык. Тут подвернулся английский китолов, и о. Иоанн отправился в южные полярные моря бить китов, потом ходил в Ла-Манше, в Ирландском море, вел жизнь кипучую, отважную по дерзости, полную огня и страсти. Вернувшись в Лондон, он уже говорил по-английски как англичанин, хотя с несколько простонародным выговором. Потом опять скитальчества, ряд морских похождений — то матросом, то шкипером купеческого корабля, то кочегаром на пароходе, то помощником капитана на нем же. Чего он не переиспытывал в это время! Он побывал под всеми широтами, перезнакомился со всем и образовал из себя отличного моряка-практика».

Но как-то в Плимуте моряк услышал русскую песню и с тех пор затосковал по родине, «Чужбина ему стала ненавистна. Он чуть не дотосковался до чахотки, вернуться же было опасно. Россию он оставил самовольно, без паспорта прожил за границей более двенадцати лет и настолько знал наши законы, что сильно опасался за себя. Долго еще он маялся таким образом и, наконец, решился». И вот, «припав к родной земле, поцеловав ее и облив горячими слезами, добровольный изгнанник явился к начальству…». Далее он был отправлен по этапу в Кемь, где ему угрожали суд и арестантские роты. Но в судьбу моряка неожиданно вмешались соловецкие монахи. Ему предложили вместо каторги поехать на Соловки и потрудиться там «по обету». Поначалу моряк употреблялся на тяжелых работах, потом служил матросом на монастырском пароходе. Здесь он мужественно проявил себя: спас судно в жестокую бурю. Моряк был назначен капитаном парохода «Вера». Поначалу он работал как вольнонаемный, но со временем монахам удалось склонить его к пострижению. Писатель замечает: «В лице о. Иоанна Беломорский флот лишился человека, которого ему не заменить нынешними своими капитанами. Это невознаградимая потеря».

Да, действительно, в монашеской рясе передо мной возник второй Спехин. Моряк-монах — не вымысел беллетриста. В первом томе многотомного дореволюционного издания «Живописная Россия», посвященном северному краю, помещен портрет о. Иоанна, командира парохода, кряжистого человека в рясе с лицом помора. Видимо, примечательную фигуру этого человека хорошо знали в Беломорье…

Но и это оказалось не завершением начатого нами сравнения схожих жизненных судеб замечательных северян. В недавно вышедшей в архангельском издательстве книге Виктора Евгеньевича Страхова «Двинские дали» прочел я еще одну историю, какими-то чертами схожую с уже рассказанными, хотя и совсем в иной окраске. Вот третья удивительная история в изложении В. Е. Страхова:

«С немецкого торгового судна, стоявшего у причалов Архангельского торгового порта, в начале войны с Германией в 1914 году была снята и интернирована команда. Одного из членов экипажа, значившегося австро-венгерским подданным Майклом Смитом, выслали на время войны в Пинежский уезд (он значится в списке высланных интернированных, имеющемся в архангельском архиве).

Там его и застало начало гражданской войны на Севере. Майкл Смит ушел на Северную Двину и вступил в разведку, руководимую И. Гагариным, под именем Василия Большакова. Это было его настоящее имя. Превращение же в Смита произошло так. Безлошадный пучужский крестьянин Василий Большаков в поисках заработка эмигрировал в 1910 году из Архангельска за границу. Там ему удалось достать иностранный паспорт на чужое имя. Так он и оказался интернированным на своей родине «подданным неприятельской державы».

Под видом солдата, возвращающегося на родину из немецкого плена, Большаков с целью разведки не раз переходил линию фронта… Большаков отлично владел английским языком, настойчиво и умело проводил работу в войсках интервентов.

Последняя командировка Большакова за линию фронта закончилась трагически. Он добрался до уездного города Пинеги, где находился белогвардейский штаб. Оттуда разведчик не вернулся…».

Три человеческие судьбы стоят перед нами, во многом схожие и во многом различные. Удивителен все-таки северный человек! И в чужих землях не пропали наши герои и полмира обошли. Если бы создать жизнеописание каждого из них, описать все моря, все порты, все штормы, словом, все их приключения, вышел бы увлекательнейший роман.

Но исход один — невольные странники возвращаются на родную землю, потому что человек не может без родины. Так некогда великий землепроходец и мореход Афанасий Никитин страдал на чужбине по родине и молился за нее, и хотя писал он «бояре русской земли не добры», а нет родной земли краше. Нет, никуда не уйти от родины, не сманит никакая экзотика, никакие заморские чудеса. И каждый из наших героев приходит к осознанию своей принадлежности родной земле.

Я вижу в них не только трех незаурядных людей, а нечто большее — это страницы истории Севера, отрывки из летописи народной памяти. За тремя жизненными судьбами перед нами предстает и старый патриархальный Север, и новый Север дней революции.

А начало всей этой далеко зашедшей истории положил рассказ безвестного деревенского книжника…

И вот снова я в Зачачье. Как и во многих двинских селах, дома обновились, построились новые. В Зачачье, как обычно в старых северных селах, распространено несколько коренных фамилий — здесь много Спехиных и много Заборских. И когда я спрашивал прохожих, где дом Заборского, меня переспрашивали: «Какого?» Давно умер Николай Иванович, а все пожилые люди его помнили и говорили: «Хороший был человек…» Узнал я, что жив его сын, инвалид, что библиотеку он продал, а бумаги отца взяли в краеведческий областной музей, и подходил к дому Заборского я без особенных надежд.

Да, это тот самый дом, в котором мы останавливались тогда… Александр Николаевич, пожилой, болезненного вида человек, встретил меня растерянно и даже испуганно. Он не сразу понял, что мне нужно.

— Ничего не осталось, — твердил он, — все взяли.

Все-таки мы поднялись на чердак в бывшую библиотеку Николая Ивановича. Так же пахло здесь книжной пылью, стоял диванчик у слухового окна, на котором читал хозяин в редкие минуты досуга. Полки были пусты, остались отдельные растрепанные книжки без заглавия, пожелтевшие брошюрки, журналы. Действительно, наиболее интересные в краеведческом отношении бумаги Николая Ивановича были взяты в музей, но, как оказалось, не все. Сохранилась толстая переплетенная нотная тетрадь с нотами, сочиненными, как было написано на титульном листе, «композитором Ник. Заборским», другая толстая рукописная книга песен, также сочиненных Николаем Ивановичем, и конторская книга с вшитыми листами грубой оберточной бумаги, исписанной карандашом. Начиналась она записью: «1801 год. Река Емца встала 24 ноября. Весна была теплая и полезная для всех растений, отчасти холодная, сеять было хорошо, лето сырое и протяжное, но хлеба хорошие и поспели рано…» И так вкратце шло описание погоды и некоторых событий год за годом, но не прерываясь, подходя к недавнему времени. С начала Отечественной войны записи становятся все подробнее и принимают характер дневника. Это и был дневник Николая Ивановича Заборского, который он вел до своей смерти. Дневник включал записи, переписанные из домашней летописи, которую вел кто-то из его предков, так что создавалась непрерывная картина событий, начиная с 1801 по 1953 год.

Я прочел весь дневник и узнал, какой редкостной чистоты души был этот человек, некогда случайно встреченный мною, и какую нелегкую жизнь он прожил. Словно злая судьба преследовала его: сам он был болезненного телосложения (он умер от туберкулеза), больной была его жена, потом заболела дочь, сын с войны вернулся инвалидом. В тяжелые минуты раздумий он записывает: «В жизни хоть и много того, что иногда вызывает панику, расстройство себя, даже слезы, но иногда бывает и много радостного… Что мне еще, хотя сейчас надо — есть кусок хлеба, и на время отдыха есть и своя библиотека… Хорошо что еще у меня и зрение хорошее, читаю без очков…» И Николай Иванович читает и пишет сельскую летопись, покупает на последние деньги какой-то том Малой советской энциклопедии, не очень ему нужный, но ведь это книга, святыня, как любая книга, как вообще печатное слово. Жена ворчит на него, что опять потратился на свои книги и журналы, а тут еще беда — пала корова, и появляется трогательная запись о коровушке-кормилице, которая шестнадцать лет поила и кормила их семейство. Бесхитростная крестьянская жизнь с ее радостями и печалями прошла передо мной, и была она достовернее и интереснее прекрасно слаженного, но все же сочиненного литературного произведения.

Николай Иванович работал весовщиком в колхозе — на эту должность сельчанами избирался только кристально честный человек. Удивителен его рассказ, сам по себе готовый литературный сюжет, как он, узнав, что одна крестьянка будто бы в разговоре с кем-то обвинила его в недовесе сена на трудодни, идет к ней тут же, зимней ночью, в лютый мороз, в кромешной тьме, идет через реку, рискуя сбиться с пути, замерзнуть — его ведет чистая совесть. В деревне все уже спят, крестьянка, к которой он пришел, ахнула: да она ничего такого не говорила, оставляет ночевать — куда идти в такой мороз да темень, но он возвращается назад, радуясь, что совесть его незапятнана…

Вот так бывает: двадцать пять лет назад, путешествуя по Двине, мы искали необыкновенного, какого-то особенного северного колорита, незаписанных северных сказаний. И ведь мы нашли это! Нашли в доме Николая Ивановича Заборского, но прошли мимо, не долго задерживаясь. Мы не знали того, что необыкновенное, которое мы искали, — в обыкновенном, что книжные чудеса могут быть скрыты на чердаке крестьянского дома, что северная легенда живет в самом простом и неприметном внешне человеке.

Николай Иванович Заборский, сельский летописец и книжник, прожил честную трудовую жизнь. Он жил правдой и поэтому может называться праведным человеком, одним из тех людей, без которых, по народному слову, не стоит село. «Не стоит село без праведника». Село Зачачье на Северной Двине.

Сия

Ниже спадает река, становится шире, полноводнее, и пространнее и интереснее звучит ее рассказ. В емецких лугах встретила нас народная быль и проводила в путь, исполненными веры в высокое нравственное достоинство простого человека-северянина. Река поведала нам правду о людях, живших на ее берегах. Но рассказ ее продолжается и ведет нас дальше, сплетая воедино прошлое и настоящее.

За Емецк-Лугом река течет в высоких красивых лесистых берегах и за островом ниже устья Емцы идет чистыми открытыми плёсами. Справа впадают реки Пингиша, Пукшеньга, а слева, тоже небольшая, речка Сия.

Каждая речка — на свое лицо, а Сия среди двинских притоков неповторима: она проходит либо соединена протоками через восемьдесят больших и малых озер. Целый озерный край, снизку-ожерелье серебряных и голубых блесток связала эта река.

В глубокой лощине меж крутых холмов скачет, кипит, шумит узкая, как ручей, Сия перед своим устьем. Наверху деревня, которая называется Гора. Через нее проходит старый почтовый тракт, который здесь раздваивается: вдоль Двины идет бывший Московский тракт, в сторону отходит Петербургский. И поныне на развилке стоит указатель: «Сийский монастырь — 9 км». За поворотом начинается тихая уединенная лесная дорога с песчаным неразъезженным полотном, будто, как и прежде, редко ездят по ней легкие колесные экипажи…

Этим же путем шли мы двадцать пять лет назад, и, кажется, ничего не изменилось: та же прозрачная лесная тишь, травянистые обочины, кусты и ели…

О Сийском монастыре мы, конечно, и тогда были наслышаны. Наверное, теперь я знаю о некогда знаменитом монастыре больше, но приходят мне на ум соображения не историко-художественного, а скорее историко-географического характера.

Я думаю об интересном явлении так называемой «монастырской колонизации», начавшейся в XIV веке и распространявшейся по Северу вплоть до XVII века. Небольшие монастырьки, пустыни, были рассеяны по всем северным землям. К примеру, на одной Ваге их было семнадцать. Иные из них исчезали сами собой, иные были упразднены в царствование Екатерины II. На той же Ваге в конце XVIII века из семнадцати монастырьков оставался один.

Все монастырские поселения, как и вообще северные поселения, строились в приметных и красивых местах. Не раз мне приходилось видеть места, где прежде стоял какой-нибудь монастырь, и задаваться вопросом: почему запустел здесь монастырь? Почему, например, Ямецкая пустынь, монастырек, стоявший на древнем новгородском волоке — пути в Заволочье, оскудел, а Сийский монастырь, стоящий в стороне от реки и проезжей дороги, начал быстро расти? Сюда стали стекаться люди, хотя в то время (XVI век) монастырей на Севере было немало. И причиной этому было во многом его удачное природное местоположение. Удачное местоположение означало не только красоту окрестных видов — а они действительно прекрасны, но и природные богатства, как, например, рыбные озера и еще больше — достаточно заселенную и производительную сельскую округу. Так переходим мы к причинам экономическим. Там, где монастыри становились феодальными землевладельцами, где владели по царским грамотам селами, рыбными тонями, соляными варницами, они крепли, обстраивались каменными зданиями; там, где этого не было, тихие удаленные обители постепенно сходили на нет.

Сийский монастырь был основан почти за двести лет до основания Санкт-Петербурга, и, конечно, никто не думал прокладывать через него тракт к Неве…

…Старая дорога внезапно прерывается. Ее пересекает широкое асфальтовое полотно новой дороги, прямой, ровной лентой уходящей сквозь леса в обе стороны. Занятый своими мыслями, я забыл про него и не обращал внимания на доносящийся шум машин. Много новых перемен несет архангелогородскому Северу эта дорога, вот и некогда удаленные сийские лесные озера оказались в легкой досягаемости. С шоссе сворачивает машина, у съезда стоит указатель со стрелкой: «Пионерлагерь «Автомобилист»» — и щит объявления: «Сийский государственный заказник. Всякая охота запрещена». Все это ново для человека, который бывал здесь прежде. Безлюдна была тогда сийская дорога, малолюдно население бывшего монастыря, и не было запрета на охоту, что тогда, двадцать пять лет назад, лишило бы нас существенного подспорья…

Дальше ведет лесная дорога, и снова мысли возвращаются к истории Сийского монастыря. Основатель его монах Антоний в миру звался Андреем и был крестьянским сыном из села Кехта на Двине. Село Кехта и поныне находится ниже Холмогор. Из родного села Андрей отправился в Новгород на заработки, где поступил в холопы к одному господину, был женат. Но от мора, то есть эпидемии, скончались жена Андрея и его хозяин. Пережитое потрясение, по-видимому, породило в нем желание уйти от мира, стать монахом. Андрей двинулся обратной дорогой из Новгорода в Заволочье и в прохожем монастырьке на реке Кене принял монашество у основателя пустыни старца Пахомия. Так он стал Антонием. С двумя учениками Антоний основал свою пустынь на реке Шелексе и прожил там семь лет, но был согнан окрестными крестьянами, которые боялись, что их земли будут отписаны новому монастырю, а сами они закрепощены. Подобный факт не единичен в истории монастырской колонизации. Антоний двинулся вниз по Емце, разыскивая новое место, удобное для создания обители. Встреченный рыбак, местный житель, будто бы рассказал ему о сийских озерах. Но возможно, что Антоний, двинянин родом, знал о них и туда держал путь. Озера эти в то время были пустыми, то есть ими никто не владел, только местные жители иногда ходили туда ловить рыбу. Так что возник монастырь не в неизвестном месте, а в известном, хотя и нежилом. Было это в 1520 году…

Дорога выводит в небольшое поле, со всех сторон окруженное лесом. При дороге стоит деревенька в несколько домов. В низине угадывается река — это Сия. Выйдя из озер, где ее течение почти незаметно, река идет под уклон и олсивляется шумом порожков. На спаде воды некогда монастырем были поставлены мельницы. Оттого и называется деревенька поэтично — Старая Мельница.

Дальше в лес уводит дорога, и вскоре открывается в просвете деревьев первое на пути из сийских озер — Плешково, как и все большие сийские озера, в невысоких лесных берегах, окаймленное зелеными полосками тресты, с песчаным заилистым дном и мерно нарастающей глубиной. Здесь начинается озерное приволье…

На Плешкове — островок, а на нем будочка и стожок. Далее — протока, и за деревьями невидимое с дороги, еще более красивое озеро Плоское, идеальное зеркало водной глади, отражающее дремотные береговые леса. Здесь у озера емецкими рыболовами поставлен вагончик, а живет в нем восьмидесятилетний дед Афоня. В выходные дни тут людно; из Емецка по новой дороге езды сюда не более получаса. Приезжают на машинах, мотоциклах, мопедах: мест для рыбалки всем хватает.

Более не будет видно с дороги воды, пока через несколько километров не блеснет впереди самое большое в системе сийских озер — Михайлово озеро, на котором на далеко выдающемся полуострове и стоит Сийский монастырь.

Его называют иногда северодвинскими Соловками. Не вполне верное сравнение, конечно, но подчеркивающее новый характер этих мест: как и Соловки, сийские окрестности стали зоной туризма и отдыха. Как и на Соловках, здесь много лесных озер, самых разнообразных, вот только моря, удивительного Белого моря, здесь нет, и потому рушится столь прозрачная аналогия. Но бесспорно, как и Соловки, и Кижи, место это привлекает людей сочетанием древней архитектуры с прекрасной природой.

Монастырь, пока еще не отреставрированный, удивительно красиво смотрится с берегов Михайлова озера. Его белые здания, слившиеся в единую живописную массу, отовсюду тянут к себе взор, и кажется, что поднялись они из самых вод — столь низок берег полуострова. Особенно красив вид с песчаных холмов, по которым проходит старый тракт за деревней. Само же озеро не округлое, а произвольных очертаний, с кулигами, как здесь называют заливы, с сенными покосами по берегам, с выгонами, где на фоне белых стен пасутся кони. И эта красота, пожалуй, ни с чем не сравнима, более мягкая, спокойная, умиротворенная, чем даже красота пейзажей прославленного беломорского острова. Сколько прекрасных мест на свете, и самым прекрасным кажется то, которое ты сейчас видишь!

Вблизи монастырь не производит того чарующего впечатления, которое открывают его озерные виды. Архитектура его понесла значительные утраты, но в целом монастырский комплекс сохранился. Всегда вызывают удивление каменные громады, высящиеся среди лесной, деревянной Руси. Ведь главные монастырские здания здесь были построены тогда, когда в Холмогорах, двинской столице, не было ни одного каменного сооружения. Сколько труда было доставить сюда по бездорожью строительный материал — камень, кирпич, известь, где-то надо было найти сведущих мастеров каменных дел. Все это было связано с огромными расходами. Значит, богат был монастырь и чем-то выделен в своей исторической судьбе. В самом деле, монументальностью своих сооружений уступает он только северным исполинам — Кирилло-Белозерскому и Соловецкому, а по своим архитектурным достоинствам является, как пишут исследователи, «одним из лучших в древнерусском зодчестве».

Со времени своего основания монастырь обратил на себя особое внимание московского правительства. Великие князья и цари щедро одаривали его земельными угодьями и «рыбными ловлями». Монастырская вотчина распространялась и на окрестные двинские селения, и на соляные варницы на беломорском побережье, и на «рыбные ловли» на Кольском полуострове. Свыше трех тысяч крестьян было приписано к монастырю. Такое предпочтение удаленной лесной обители над прочими имеет объяснение. Хотя Заволочье перешло под власть Москвы и вольность у Великого Новгорода была отнята, традиционная связь Севера с Новгородом не могла сразу прерваться. Новый монастырь в Заволочье должен был стать проводником духовного влияния Москвы. Потому и оказывалось ему столь явное предпочтение перед другими двинскими монастырями. Щедро жаловал Сийский монастырь Иван Грозный, приказывая инокам молиться за погубленного им сына и за «опальных бояр, им избиенкых». В конце XVI века начато было возведение каменного собора, сооружения не виданных дотоле размеров на Двине.

Особое положение монастыря укрепило и еще одно историческое обстоятельство. Сюда был сослан по приказу Бориса Годунова боярин Федор Никитич Романов, отец будущего царя Михаила, с повелением «застричь в монахи». Боярин был человеком властным, имел стремление к государственной деятельности и меньше всего желал монашеского сана. Пострижение над ним было произведено насильно, при этом боярин плакал. Имя ему было дано — Филарет. Позже, как известно, возвращенный из ссылки Филарет вступил на поприще церковной карьеры, стал патриархом и фактическим правителем государства при молодом царе. Новая царская династия Романовых оказывала щедрое покровительство монастырю. Продолжалось каменное строительство, возникла иконописная мастерская, была даже книгопечатня. Ризница (склад утвари) и библиотека Сийского монастыря считались одними из богатейших.

XVIII век был временем упадка для монастыря, утраты прежних феодальных вотчин, а в XIX веке укладом своим он ничем не отличался от других отдаленных обителей.

Побродив среди старых зданий и старых деревьев — лиственниц, берез и кедров, обратимся снова к сийской округе.

На противоположном берегу — бывшая подмонастырская деревня. Если перейти лесистую гривку за деревней, то снова выйдешь к воде. Это та же речка Сия, принимающая здесь вид цепи узких озер среди лесистых увалов. Если подняться вверх по тихой глади, вдыхая смолистый настой сосновых боров, то попадешь, пожалуй, на самое красивое из сийских озер — Дудницы.

Удивительно это озеро в тиши заповедных лесов, прихотливо изрезанное заливами — кулигами, с островами, с листьями кувшинок и раскрывшихся водяных лилий на сонной глади. Островов всего три, но их живописное расположение и изрезанность озерных берегов с выступающими лесистыми мысами создают впечатление островного множества. Берег и острова поросли высокими корабельными соснами. Пейзаж многопланов, разбит на кулисы, сквозь которые открываются дальние залитые солнцем пространства. Красота порой кажется неправдоподобной, декоративной, словно бы все это прихотливо и продуманно создано неведомым художником. Один островок, самый маленький, встает из вод округлой зеленой шапкой, на другом, побольше, высокие, далеко заметные сосны и среди них избушка, третий, самый большой, вытянут подковой. По преданию, на этот остров удалился основатель монастыря Антоний. Антоний был человеком своего времени, средневековым аскетом, в согласии со своими идеалами, он искал уединения, и не по его желанию основанный им монастырь стал людным местом. Даже Дудницы показались ему недостаточно уединенными, и он ушел на дальнее озеро, где жил в хижине среди двенадцати берез. Завещание его было страшным, ярко рисующим облик этого сурового человека: он повелел бросить свое грешное тело на растерзание хищным зверям и птицам либо кинуть в озеро…

Ничего аскетического нет в сийской природе, но много в ней тишины и спокойствия. Природа здесь мила, проста, и красота ее наполняет всех приходящих тихой радостью. Я бы хотел больше рассказать о Дудницах и о других милых моему сердцу местах, рассказать о рыбачьих зорях, о восходах и закатах, о мягких, пастельных тонах неба, о туманистых далях, о всплеске рыбы и о многом другом, отрадном, что сулит жизнь на лесных озерах. И о Черном озере, где вода и правда черная, и о Седловатом, и о Нюксозере, рыбацкой загадке. Все это приятное, летнее, отпускное, и многих людей радуют сийские озера, ставшие местом отдыха. Но наша речь не о рыбацкой и туристической романтике, и, посетив этот привольный уголок, мы вернемся на Двину, живущую своей трудовой жизнью.

Орлецы — Усть-Пинега

Красива река под Сией, с крутыми заворотами, в лесистых увалах, ниспадающих к воде. Девственно-чист, не нарушен ее облик, и, кажется, и сто и больше лет назад была она такой же. Небольшие деревеньки приютились по вершинам холмов в зелени и чистоте и радуют своим простым обликом.

Но не та река Двина, где можно долго наслаждаться видом уединенных мест. Невелика она по протяженности, меньше многих, а по значению — первая на Севере, река с трудовым обликом — везде по берегам ее идет работа. Так на каждом отрезке нашего пути: безлюдные лесные берега сменяются видом новых промышленных поселков. Вот и сейчас на левом берегу видны нижний склад, бревноскатка, сплоточный рейд, а ниже — большой поселок с возвышающейся металлической ретрансляционной телевышкой. Это — Волочек. И ниже, в Ракулах, запань и сплотка.

Чем ниже, тем интенсивнее движение на реке, и было бы повторением перечислять все встречные суда: теплоходы и «ракеты», плотоводы и самоходки, катера и моторки. Ощутимо по речному движению, что мы входим в зону притяжения крупного промышленного центра. Я замечаю это и глядя на берега: вот пионерский лагерь, а вот стоят на берегу легковые машины и разбиты палатки — горожане выехали на выходные дни. Особенного в этом, конечно, ничего нет — по левому берегу идет шоссе, и не проблема отъехать на своей машине полтораста километров, но для меня, помнящего реку иной, все это ново.

Из воспоминаний прошлых лет одно наяву: пароход «М. В. Фрунзе», на котором я плыву, ходят еще «старички» на линии Емецк — Архангельск, всем жителям нижней Двины знакомые «М. В. Фрунзе» и «Степан Разин». Списать и пренебречь ими пока не стоит: «ракеты» и теплоходы скоростной линии не на все пристани заходят, и еще есть причина — «ракеты» немногоместны и в горячее время летних отпусков не могут справиться с пассажирским потоком, тут и выручают двинские ветераны.

Пусть не посетуют на меня прекрасная «Индигирка» и другие новые суда — я верен воспоминаниям юности. Пароход мил мне своим старческим простодушием. Идет он себе размеренным ходом, шумит, ворчит, дым валит из трубы, прогудит над плёсом в виду пристани — вот он я!

Построен пароход в 1902 году и носил имя «Преподобный Савватий». Впрочем, от старого парохода не только имени, но и корпуса не осталось — весь он перестроен заново. А рассказать о себе ветерану есть что. Когда-то и он считался на Двине скоростным и одним из лучших. Поначалу топился дровами: благо край лесной. В определенных местах на берегу лежали заготовленные пароходной компанией кругляши. Их грузили неимущие пассажиры, в основном богомольцы, которых за это везли бесплатно. Потом стал топиться углем. В гражданскую войну на «Савватии» эвакуировался из Архангельска в Устюг губисполком. На борту парохода состоялось экстренное заседание исполкома, принявшее решение о создании северодвинской флотилии. И снова трудился пароход на разных участках реки. Многократно переоборудовался он и ходит теперь не на угле, а на жидком топливе, и не крутит теперь рулевой огромное колесо, а управляет паровым штурвалом. Невелик его маршрут — двести сорок девять километров, а обслуживает двадцать восемь пристаней, и если не летит «ракетой», а идет вчетверо медленнее, то все же даст вам место и доставит куда нужно, и вы с доброй улыбкой поблагодарите «старика».

Так и я благодарю старый пароход с его молодой командой, сходя на пристани Орлецы.

Необыкновенное место эти Орлецы.

Река здесь заворачивает под прямым углом, огибая отвесные белые известковые скалы левого берега. На вершине утеса, поросшего деревьями, видна ровная площадка, рядом небольшая деревня на высоком холме, по склону которого поднимается лестница…

Когда-то, стоя напротив Пустозерска, я говорил себе: только перееду озеро и увижу место бывшего города. Так и здесь: если переплыть реку, то окажешься на месте бывшей древнерусской крепости Орлец.

Прислушаемся еще к одной двинской были, которая звучит здесь, у орлецкого заворота.

Есть такие места на наших северных реках, что взглянешь и скажешь: как здесь не быть городу? Так, глядя на здешние орлецкие места, удивляешься: почему здесь только небольшая деревня, ведь идеально ровное плато на вершине холма годилось бы в прежние времена для изрядного городка с посадом. Не могло такое место вечно пустовать.

В Новгородской летописи под 1342 годом записано: «Того же лета Лука Варфоломеев, не послушав Новгорода и митрополича благословения и владычня, скопив с собою холопов сбоев и пойде за Волок на Двину, и постави городок Орлець, и скопив емчан, и взя землю Заволотскую по Двине, вси погости на щит». В том же году Лука был убит двинянами, возмущенными грабежами ушкуйников.

Так был основан городок Орлец, просуществовавший 55 лет. Между тем на Двине начинаются иные события. Двиняне, недовольные самовластием Новгорода, ищут поддержки у Московского княжества. В 1397 году Заволочье отлагается от Новгорода и покоряется великому князю Василию Дмитриевичу. В ответ новгородцы разорили волости княжеские на Белом и Кубенском озерах, взяли Вологду, сожгли Устюг и пошли вниз по Двине. Двиняне затворились в Орлеце Заволочском.

Орлец в то время был небольшой, но хорошо налаженной каменной крепостью, одной из шести каменных крепостей Северной Руси. Осада длилась месяц и не принесла успеха. Тогда новгородцы перешли к переговорам. Они обещали осажденным сохранить жизнь, если те признают власть Новгорода и выйдут из крепости. «И вышедши двиняне из городка Орлеца и добиша челом воеводам», — повествует летопись. Главари мятежников были схвачены. Двинский воевода Иван Микитин доставлен в Новгород и скинут с моста, двое его братьев — Герасим и Родион — насильно пострижены в монахи, третий брат Анфал бежал в Устюг. Крепость на Двине была разрушена: «городок скопаша и разгребоша». Орлец перестал существовать.

С орлецких времен прошло ни много ни мало — шестьсот лет! И все же двинская историческая быль должна оставить свои следы в этих местах. Да, следы остались: место городка и сейчас угадывается без труда. Крайний дом деревни упирается в вал, далее расстилается ровная, поросшая сорной травой площадка. Окаймляют ее деревья над обрывом и кустарники на бывших валах. И никто с тех пор, как раскопали и разгребли городок, не решался селиться на этом месте. Говорят, стояла здесь некогда деревянная церковь. А сейчас — пустырь.

Но какое удивительное место! Обзор широк необыкновенно. Река под Орлецами дважды ломается под прямым углом, так что далеко видно, как кто плывет мимо, огибая мыс, и следует по плёсу вниз. Лучшего дозорного места и не придумать, сама природа его создала. Не зря устроил здесь Лука Варфоломеев разбойное гнездо. До Холмогор отсюда тридцать три километра. В самих Холмогорах крепости не было, было три посада, опасности они не представляли. Зато туда шло большое движение по реке. Река здесь узкая, перехватить плывущие суда было легко, скрыв свои уструги за мысом…

Может быть, назвали ушкуйники свою крепость Орлецом, гордясь своей орлиной отвагой, хотя орел не только смелая, но и хищная птица. Вернее, назван был городок по мысу. Подобные названия встречаются на Севере: на Белом море есть мыс Летний-Орлов и есть мыс Орловский на Терском берегу.

Подойдешь к обрыву — высота устрашающая. Отвесными скалами ниспадает берег, и, чудом укоренившись, растут на откосе деревья и кусты. Мыс выступает прямым углом, поэтому просто было огородить крепость прочной стеной с напольной стороны. Со стороны реки вряд ли была большая стена.

Сам городок, то есть крепость, был невелик, примерно сто на двести метров, за городскими стенами, как правило, располагался посад. Но как, что тут было — можно только вообразить.

Орлецкий городок располагался на краю широкого верхнего плато. Нынешняя деревня занимает тоже только его часть, от вала до оврага, по которому с древних времен поднимается дорога от реки. Я хожу по вершине, по луговым травам, сплетшимся столь густо, что с трудом продираешь ноги, смотрю на реку и окрестности и все раздумываю, почему здесь не утвердился город. То, что разорили крепость, еще не причина, мало ли где разоряли, а города возникали снова. Но те города имели традиции, место долго обживалось. А здесь, хоть и были поселения еще в первобытные времена (как показали раскопки), только и обосновалась малая деревенька. Место удобное, высокое, сухое, просторное, а оказалось ненужным. Вот Холмогоры стоят — не скажешь, что удобно — в стороне от судоходного русла, на низком берегу, подверженном весенним разливам, а укоренились. Но Холмогоры, как и Верхняя Тойма и Емецк, стоят на исторических путях Заволочья, а Орлецкая крепость служила другому — контролировала она внутренний речной путь. Новгороду она была помехой, а Москве с присоединением Заволочья не нужна. Московскому государству нужен был город-крепость на устье реки. Как видно, свои законы заставляют возникать и исчезать города…

Обратно плыву я в лодочке под скалами, любуюсь орлецким берегом. Сколько красивых мест на Двине: Пермогорье, Звоз и вот Орлецы, встающие из воды боевым утесом с наклонившейся над обрывом елью. Вечер тихий, прозрачный, белесый. Вода и скалы. Ничего не осталось от Орлеца, лишь отвесные каменистые берега вздымаются, как стены. В сумеречный час кажется, что купы деревьев над обрывом скрывают крыши и купола бывшего города.

Но не уструги и ладьи, а современные суда появляются из-за поворота. Фарватер здесь узкий, течение быстрое. Некогда на Двине существовала пословица: «Орлецкая водоверть всем водовертям водоверть». Не знаю, был ли когда здесь страшный водоворот и сколь стремительно шло течение, во всяком случае сейчас ничего опасного нет.

Но судоходство здесь не просто. Река заворачивает под прямым углом, и встречные суда не видят друг друга. Поэтому суда связываются по рации, сигналят — протяжные гудки в течение суток разносятся над Орлецами. Нужна большая осторожность малым катерам, у которых нет связи. Сложнее всего плотоводам: им без помощи поворот не одолеть — огромный четырехсотметровый плот неминуемо забросит на берег. Вот и сейчас из-за мыса в синеющих сумерках выплывают огоньки — три белых на мачте и белая мигалка по левому борту, доносится натуженное пыхтение, и появляется широкобортный колесный буксир «Козьма Минин». Медленно движется он сверху вниз (плотоводы ходят сверху вниз, против течения огромный плот не вытянуть). Плот проплывает мимо — бревна с Ваеньги или с Ваги, сидят на них сонные чайки, занимает весь фарватер, а чтобы не занесло его при завороте, с правой стороны плот страхует контрольное судно-толкач «Энтузиаст». Судно это постоянно дежурит у орлецкой пристани и, получив вызов по рации, приходит на помощь.

Только что говорили мы о погибшем шесть веков назад городе, и вот увлекает нас речное движение, увлекает новое на древних берегах. Еще в XVII веке существовали здесь каменные карьеры, где добывали известняк для построек Соловецкого монастыря и Гостиного двора в Архангельске. Теперь на правом берегу, где вырос новый поселок, ведется промышленная добыча известняка: карьеры, грохочущие камнедробильные мельницы, баржи с известковой мукой и щебнем под берегом. Известковая мука используется в сельском хозяйстве для нейтрализации северных кислых почв, камень идет на целлюлозно-бумажные предприятия Архангельска и на силикатный завод.

Все ближе к завершению мой путь и, перефразируя слова поэта, могу сказать: «Я много жил на пристанях». Жду парохода, беседую с здешним шкипером, молодым парнем Валерой, практикантом речного техникума, — речники мои друзья. Поздним вечером на дебаркадере становится шумно. Пароход вниз приходит около полуночи, и к этому времени собирается молодежь из клуба, с гитарами. В портовых городах молодежь вечерами выходит на набережную, а здесь набережная — палуба дебаркадера. И пароход, большой, теплый, сияющий огнями, сколько бы раз их ни встречал, всегда радует своим прибытием, приглашает в свой уют, зовет в путешествие, в большой светлый мир…

И вот устье Пинеги.

Я видел ее в верховье, маленькую, малопримечательную речку, которую легко было перейти вброд. Но набирала силы река, вливались в нее притоки, шире и полноводнее становился ее поток, круче берега. Через много славных мест прошла она, прихотливо-извилисто протекая в одном направлении с Двиной, и совсем было далеко зашла к северу, как вдруг круто повернула, будто признав главенство старшей сестры, и слилась с ней.

И в истории северного края, и в сегодняшней его жизни Пинежье значит многое. Главное, конечно, лес. Давно его добывают, а все еще Пинега им богата. Сейчас построена железная дорога из Архангельска на Карпогоры, вдоль которой возникли новые современные лесопункты, поселки с каменными домами. Часть добываемого леса теперь идет по железной дороге. Но все же значительная его часть сплавляется по Пинеге. Холмогорская сплавная контора в Усть-Пинеге дает ежегодно более миллиона кубометров леса.

Я это знал, и устье Пинеги представлялось мне сплошь забитым лесом. Но оказалось не так. Повыше пристани, за луговым мысом, Пинега «выпала» в Двину чистым руслом. Прекрасная картина — слияние двух больших рек. Шестьсот километров от слияния Сухоны с Югом шла Северная Двина в просторных берегах, в песчаном русле, и светла ее струя, сияет она небесной голубизной. Семьсот километров от истока шла Пинега, лесная река, и темна ее струя. В тихую солнечную погоду хорошо заметно, как сливаются со светло-голубыми водами Двины темно-синие воды Пинеги и текут некоторое расстояние, не смешиваясь.

Запань в Усть-Пинеге находится в двух километрах выше. Далее немного пройдя вдоль Пинеги, ощущаешь особенный облик этой реки. В верховье началась она маленькой речонкой, а здесь вышла мощной рекой, прорезав толщу каменистых берегов. Отвесные известняковые скалы, называемые на Севере щельями, тянутся правым берегом, и в них, над запанью, виднеются черные закопченные пещеры. По ним и называется это место Печки.

Запань сверху, с высокого берега, представляет внушительное зрелище. Возле ворот запани движется взад-вперед сплавной катерок, подталкивает лес. В нескольких воротах запани стоят люди с баграми, проталкивают бревна. Дальше по мосткам ходят рабочие, которые сортируют лес, отталкивая несортный в огороженные бонами тупики. Остальные бревна, подталкиваемые баграми, плывут к сплоточным машинам. Сплоточная машина подвижными бортами выравнивает бревна, крюками сгребает их и стягивает проволокой в пучки. Далее по огороженным бонами каналам пучки плывут к сплотке, где из них составляются секции плотов, то есть небольшие плоты. Секции подцепляет катерок и буксирует на Двину, где под берегом из шести секций составляется один большой плот, готовый к отправке по назначению.

Запань можно назвать огромным цехом под открытым небом. Кого тут только нет в горячую сплавную пору, когда и ночью при прожекторах работают! Тут и студенты строительных отрядов — вовсю стараются, но, видно, в сплавном деле нужна особая сноровка. В соседней женской бригаде куда как споро идет работа. Студенты обливаются потом, то и дело бегают к бачку с водой, а женщины несуетливо и ловко гонят и гонят бревна. В погожий летний день, такой, как сегодня, когда люди одеты легко — парни в одних плавках, женщины в пестрых платьях, — запань можно сравнить с сенокосом, где тоже много людей собирается в одном месте, и труд на людях — веселый, шумный, но и нелегкий — страда.

Поселок сплавщиков Усть-Пинега в Холмогорском районе считается одним из лучших. Далеко вытянулся он по правому каменистому и обрывистому берегу. На высоком сухом месте стоит поселок — чистые улицы, опрятные выкрашенные дома с палисадниками, клуб, стадион, парк в сосновой роще. Рядом с поселком старая деревня, расстроившаяся и обновившаяся, есть еще в ней и почерневшие могучие столетние избы, изображенные художником В. Переплетчиковым на картине «Усть-Пинега».

Людно в поселке, людно и на пристани. Здесь, как и в Верхней Тойме, Двинском Березнике, — транзитный пункт, через который направляются люди на запани и в лесопункты. Это одна из крупных двинских пристаней, останавливаются тут все пассажирские суда. И конечно, встречаю я здесь «Индигирку», переговариваюсь с знакомыми ребятами.

— С нами? — кричат мне с мостика.

— В Вавчугу надо.

— Не можем, — смеясь, разводят они руками.

«Индигирка», как и все скоростные теплоходы, от Усть-Пинеги до Архангельска следует без остановки. Вавчуга находится в пятнадцати километрах ниже Усть-Пинеги, ходит туда местный катерок. Это обычная, вроде бы малопримечательная деревенька — проплывешь мимо и не заметишь. Но слава Вавчуги в прошлом велика — здесь началось русское коммерческое судостроение.

В 1693 году в первый раз проехал по Двине Петр Первый. По пути в Архангельск посетил он Холмогоры, но они ему не понравились: веяло от них старинной затхлостью. Царю-строителю по душе были морские просторы и смелые предприимчивые люди. На обратном пути в Холмогоры царь не заехал, проследовал главным руслом и сделал остановку в Вавчуге. В этой деревеньке жили холмогорские купцы Осип и Федор Баженины, устроившие водяную пильную мельницу. Это была первая лесопилка в России. Петр осмотром водяной мельницы остался доволен. Зная потребность страны в торговом флоте, братья Баженины обратились к царю с просьбой дозволить им завести свою частную верфь. В 1700 году разрешение было получено, и в 1702 году Петр, в третий свой приезд на Север, присутствовал при спуске на воду двух «малых фрегатов» — «Святого духа» и «Курьера».

Пребывание всесильного царя в маленькой деревушке надолго сохранилось в памяти северян, обросло легендами. До сих пор возле дома Бажениных лежит наковальня, на которой, по преданию, ковал Петр Первый. На Городищенском острове Вавчужского озера растет кедр, как говорят, посаженный Петром. Срезы другого кедра, тоже будто бы посаженного Петром, можно видеть в Архангельском краеведческом музее и в Доме-музее Ломоносова в селе Ломоносове.

Осип и Федор Баженины были людьми умными и предприимчивыми, но не они строили корабли, а поморские мастера. Если до Петра не было у России своего военного и торгового флота, то это не значит, что морские суда не строились. На своих кочах и ладьях не то что до свейских земель, до самого Груманта добегали поморы. Вот эти-то мастера-корабелы начинали судостроение в Соломбале под Архангельском и в Вавчуге. В истории вавчужской верфи известны мастера Степан Кочнев, Петр Крылов. За восемьдесят лет существования верфи было спущено на воду около ста двадцати торговых и промысловых судов.

Теперь от прошлого сохранился только дом Бажениных, построенный в начале XVIII века на голландский манер с мезонином. Дом обшит и перестроен (сейчас в нем находится школа), стоит он обособленно, повернувшись торцом к реке. Ныне Вавчуга — место экскурсий и отдыха архангелогородцев. Горожан привлекает живописное Вавчужское озеро с пятью островами, самый красивый из которых называется Сахарной Головкой.

…Дугой уходит вдаль высокий обрывистый коренной берег, а слева — низкие островные берега, поросшие ивняком. Река здесь снова удивляет нас: за восемьдесят километров до дельты она как в дельте расходится на рукава и протоки, образуя холмогорский речной архипелаг.

Холмогоры

Холмогоры… Название это звучит особенно странно, когда попадаешь в здешние места и ни холмов, ни гор не встречаешь, а, напротив, видишь вокруг низменные места и, только вглядевшись вдаль, замечаешь возвышения коренных берегов. И само нынешнее село, а в прошлом город, расположено вовсе не в примечательном месте, не на высокой горе или холме, а на ровном невысоком берегу вдоль затянутой песком обмелевшей двинской протоки — речки Курополки. Холмогоры не раз страдали в половодье, и теперь по всей набережной набиты сваи, укрепляющие берег. Единственное возвышенное место в селе, где находилась некогда резиденция холмогорских архиереев и стоит огромный полуразрушенный собор, по преданию, насыпное и встарь называлось Городище.

Сами Холмогоры — небольшое село-городок в зелени, с несколькими прямыми улицами, вытянувшимися вдоль Курополки. И все-таки, будучи одним из старейших северных поселений, они не похожи на другие, уже виденные мною северные городки и села. Жизнь тех мест так или иначе связана с лесной промышленностью; в холмогорских окрестностях не увидим мы ни штабелей бревен, ни складов пиловочника, ни запаней и других примет лесного края. Осмотревшись вокруг, не увидим мы темной стены хвойного леса, замыкающего окрестности больших и малых северных селений. Здесь совсем иные картины. За селом к западу и югу тянется сырая болотистая равнина, в дальнем отдалении замыкаемая светло-зеленой полосой лиственного леса и кустарника. С противоположной стороны — низменные острова с лугами и деревнями на возвышениях. Непохожесть здешних мест на привычный северный пейзаж отмечали многие путешественники. Это словно бы оазис лугов и полей среди необъятного лесного моря. И этот простор, открытость пейзажа свидетельствуют о давней обжитости этих мест, столь давней, что и память потеряна…

История Холмогор восходит к временам загадочной «заволоцкой чуди». Известно, что здесь было одно из крупнейших чудских поселений и место торга древней Биармии, как называют северную страну скандинавские сказания. Саги повествуют о торговом городе Голмгард и о неслыханных богатствах его — драгоценностях и мехах. К этому городу плавали викинги для торговли и для разбоя. По преданию, в то легендарное время на нынешнем Курострове стоял чудской идол Йомала. Идол был сделан из матёрой лесины и держал в руках золотую чашу, полную драгоценностей, принесенных ему поклонниками. Эту чашу ночью похитили разбойные викинги, чудь бросилась вдогонку, произошла битва, в которой воинственные скандинавы одолели невоинственную чудь. До сих пор близ Холмогор существует деревня Побоище, но какое побоище произошло на этом месте, определить трудно: то ли за сокровища Йомалы, то ли битва новгородцев с чудью, то ли одна из битв новгородцев и москвичей за обладание Заволочьем…

Новгородцы, как известно, пришли на Север в X–XI веках, утвердили свою власть, окрестив чудь и поставив своих наместников, которые жили на Матигорах и на Ухтострове. Холмогоры в ранних новгородских грамотах не упоминаются, первое упоминание встречается в документах XIV века, где они названы Колмогорами — это написание сохраняется во всех древнерусских грамотах и в «Книге Большому Чертежу».

По одной из топонимических версий, слово «Колмогоры» производится от финского слова «колм» — «три», поскольку прежде Холмогоры состояли из трех посадов: Курцево, Качковка и Падрокурье. По другой версии, название Холмогор происходит от легендарного города Голмгард, составленного из двух слов: «голм» — остров и «гардия» — правление. Против этой версии, выдвинутой сторонниками норманнской теории, выступил сам великий холмогорец М. В. Ломоносов, говоря, что название Холмогор «соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матёрой земли горы, по которым и деревни близ оного называются, например Матигоры, Верхние и Нижние, Каскова Гора, Загорье и пр.». Но, к сожалению, окрестный пейзаж не дает оснований для столь торжественного заявления, которое сделал в согласии с мнением М. В. Ломоносова историк Холмогор Василий Крестинин в XVIII веке: «Толь прекрасные виды естества без сумнения подали причину назвать описуемое здесь селение Холмогорами, речением сложным из гор и холмов».

Оставим название Холмогор топонимической загадкой, которых много на Севере. Смешная местная легенда по-своему персонифицирует названия холмогорских окрестностей. Будто бы в незапамятные времена жило здесь семейство великанов: на Матигорах жила мать, на Курострове — Кур отец, в Курье — Курья дочь, на Ухтострове — Ухт сын, в Чухченеме — другой сын Чух. Они выходили из своих великанских домов и перекликались зычными голосами, договариваясь прийти в гости или сообща истопить баню… Быть может, в этой легенде, которую усмешливо рассказывают старики, сохранились отзвуки каких-то более древних сказаний?

Несмотря на расположение поселения у мелководных, затягиваемых песком проток, географическое положение его было необычайно удачным. Двина была дорогой в устюжские и вологодские земли и через волоки в новгородскую, к северу лежало Поморье, богатое рыбой и солью, к востоку через Пинегу шел путь в лесной край, богатый дичью и пушниной, и далее через Кулой на Мезень и с Мезени на Печору и в Югру. Новгородские купцы торговали здесь широко. Закупались меха полунощных стран, сало морских зверей, соленая беломорская рыба (семга), соленая мурманская рыба (треска, палтус). Особое значение в холмогорской торговле имела соль. Соль вываривали в поморских селениях Уне и Неноксе и возили для продажи в Холмогоры. Никто из жителей других мест не имел права ездить за солью ниже Холмогор, кроме важан и подвинцев. Такое предпочтение им объяснялось тем, что в те давние времена Подвинье выше реки Емцы и считавшаяся хлебородной Важская сторона снабжали сравнительно немногочисленное население Заволочья и Поморья хлебом.

О событиях в истории Холмогор кратко и бесстрастно сообщает нам Двинская летопись, ведшаяся с 1397 по 1750 год. Из нее узнаем мы, что в 1553 году «приехал в Холмогоры англинский корабельщик, Рыцарт». Рыцарт — это английский мореплаватель Ричард Ченслер, чьи корабли буря занесла в Карельское русло Двины, где стоял Николо-Карельский монастырь, оттуда корабельщики были направлены в административный центр края — Холмогоры, а затем в Москву, к царскому двору.

Значение Двины в торговле с западными странами было оценено московским правительством: англичанам были даны торговые льготы. Английские торговые суда все чаще приходят на Двину, английские купцы устраивают в Холмогорах свои конторы и живут здесь. В то время устье Двины становится единственным для Русского государства «окном в Европу». Но Холмогоры не годились для торгового порта. Они стояли в стоверстном удалении от моря, и в их мелководные протоки не могли войти крупные суда. Поэтому в семидесяти верстах ниже на мысу Пур-Наволок был сооружен Новохолмогорский городок, имевший поначалу подчиненное значение перевалочного пункта. В народе городок стали звать Архангельским по имени стоявшего там Михайло-Архангельского монастыря. Было это почти четыреста лет назад (1584 год). Значение Севера в экономике древней Руси возрастает.

До начала XVII века Холмогоры именовались посадом, крепостного строения в них не было, хотя в прошлом «свейские немцы» (шведы), как и новгородские ушкуйники, не раз нападали на посад и беспощадно выжигали его. Только в 1613 году построен был острог «поспешными трудами народа, по причине наступающего бедствия от неприятелей поляков и русских изменников». Холмогорцы встретили неприятелей вылазкой, после чего отступили в крепость, зажгли посад, дабы осаждающим негде было укрыться (дело было зимой). Простояв несколько дней, «воры» отступили.

В XVII веке Холмогоры по-прежнему являются административным центром Северного края, но экономическое и стратегическое значение все больше переходит к небольшому пока Архангельскому городку. Холмогорские купцы имеют там дома, где живут в период навигации, возвращаясь к себе на зиму. Но традиционное значение Холмогор, столицы Севера, все еще высоко. В конце XVII века учреждается Холмогоро-Важская епархия и прибывает первый архиерей Афанасий. Афанасий, человек умный, властный, поборник петровских преобразований, оставил след в истории Севера. При нем в Холмогорах возводятся грандиозный каменный собор, «огромностью и великолепием первая церковь на Двине», и архиерейские палаты, сохранившиеся до нашего времени.

Наступает петровское время. Двинский летописец сообщает, что 1693 года июля 28 Петр прибыл в Холмогоры по Ровдогорскому протоку на судах. Холмогорцы сверх хлеба и соли подарили царю двух великорослых быков. В 1702 году административное управление Двинским краем переносится в Архангельск, где все оживленнее становится жизнь, приходят иностранные суда, идет бойкая торговля. Туда же переселяются богатые холмогорские купцы, в особенности после страшного пожара 1698 года, способствовавшего запустению городка. В Холмогорах остается только церковное управление краем, которое существовало здесь почти до середины XVIII века. В 1744 году внезапно именным указом холмогорский архиерей был выселен из своих каменных палат, а в его дом привезены секретные арестанты. Дом был окружен глухим забором и строго охранялся. Только много лет спустя раскрылась тайна: здесь содержались в заключении бывшая правительница России Анна Леопольдовна с мужем Антоном-Ульрихом и детьми. После смерти родителей повелением Екатерины II дети были отправлены в Данию. В опустевшем здании архиерейских палат было учреждено мореходное училище, просуществовавшее здесь недолго. Герб Холмогор — астролябия — дан городу в связи с учреждением этого училища.

Много мест на нашем Севере, прославленных стариной и преданием, но нет, пожалуй, места знаменитее Холмогор. Имя этого скромного районного центра знают люди не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами — во всем мире знают великого Ломоносова. Родина его — здесь.

Холмогоры, как говорилось, страна островная, почти все поселения разбросаны по местам низменным, и само село окружено со всех сторон, куда ни направишься, речками и старицами. Невысоки места, но просторны. Здесь луговой край, и в сенокос пахучий воздух овевает сельские улицы.

Давняя обжитость холмогорской земли ощущается и тогда, когда переедешь речку Курополку, столь мелкую, что перевозной катерок царапает днищем песок, и вступишь на землю Курострова. Перед нами ровная луговая гладь с раскинутыми на отлогих возвышениях деревнями, с еловой рощей на старом кладбище, где, может быть, в еще более отдаленные времена было чудское капище. Все здесь — деревни, луга, пастбища — напоминает хорошо заведенное хозяйство, которое продолжалось трудами поколений. Луг окультуренный, разделенный на загоны, где пасутся знаменитые холмогорские стада. По пересекающим остров дорогам, оставляя пыльный шлейф, проносятся грузовики с алюминиевыми флягами в кузовах: здесь хозяйство Ломоносовского молочного совхоза.

На Курострове, в деревеньке Мишанинской, позже объединившейся с Денисовкой, родился в 1711 году Михайло Васильевич Ломоносов.

Нынешнее село Ломоносово — современное село по своему облику. Ничего старинного или напоминающего старину в нем не сохранилось: дома новые, везде телеантенны — много подобных сел на Двине. В центре села — обелиск с именами погибших земляков в Великую Отечественную войну. Перед зданием школы имени Ломоносова установлен памятник великому земляку. Первая школа в деревне была построена в 1868 году в связи с отмечавшейся столетней годовщиной со дня смерти Ломоносова и названа Ломоносовским училищем. Поставлена была школа на том месте, где, по преданию, стоял дом Ломоносовых. Ныне в бывшем здании училища размещается мемориальный музей. Возле музея — маленький прудик, садок, где, по преданию, Василий Дорофеевич, отец Ломоносова, держал отловленных рыб. Единственный памятник ломоносовского времени в селе — каменная церковь, построенная при жизни Михайло Васильевича в родном доме.

Велика русская земля и щедра дарованиями, и все-таки Ломоносовых у нас много, а Ломоносов один. Говорят, что гений возникает независимо от времени и места, вряд ли это так. Не случайным представляется, что на Севере, в древнем его центре, возникла столь исключительная фигура: невероятная широта деятельности Ломоносова под стать северным просторам, его бурный неукротимый характер под стать северному морю. И не с пустого места шел к вершинам знания «архангельский мужик», а из хранилища древних культурных традиций, края, богатого книжностью и народной поэзией.

Если можно сравнить ломоносовский дар с редким самородком, то будем помнить, что самородок не находится там, где нет золотых россыпей. К месту привести слова самого Ломоносова: «Немало имеем мы свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели». Ломоносов вышел из талантливой среды крестьян-поморов. Жажда знания всегда велика в простом человеке, и если назывались северные крестьяне черносошными, то темными они никогда не были, были грамотны и толковы, знавали и Архангельск с иноземными гостями, и Белое море с Соловками, и Мурман, и ходили с рыбными обозами в саму белокаменную Москву.

Василий Дорофеевич был на Холмогорах человек заметный — имел свои суда, промышлял в море. И не против учения был отец, а хотел он, чтобы сын унаследовал заведенное им дело — других наследников у него не было. Но сын предпочел учиться на медные деньги и не помышлял об отцовском наследстве.

Едва ли нужно перечислять все сделанное Ломоносовым — это знает каждый школьник. То, что достигнуто им, кажется невместимым в одну человеческую жизнь. По размаху, по широте и многосторонности его можно сравнить только с титанами эпохи Возрождения. Представители разных наук вправе считать Ломоносова своим: физики и химики, астрономы и геологи, историки и географы. История русской литературы немыслима без Ломоносова. Даже в изобразительном искусстве оставил он след мозаичным портретом Петра Первого и мозаикой Полтавской битвы.

Среди многих начинаний велик вклад Ломоносова в географию Севера России. Хотя Ломоносов, уйдя из Холмогор, не бывал больше на родине, мысль его часто устремлялась к Северному краю, которому он предсказывал великое будущее. Всем известны строки из оды 1752 года про Великий Северный морской путь: «Напрасно строгая природа от нас скрывает место входа…» Или в поэме «Петр Великий»:

Значение Северного морского пути Ломоносов научно обосновал в работе «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию» (1763 год). В этой работе содержатся не только теоретические обоснования нового пути, но и сообщения о путешествиях северных кормщиков, среди которых были и земляки великого ученого. С 1758 года Ломоносов руководил Географическим департаментом Академии наук. Под его руководством создавался новый атлас России. Он принимал также участие в научной подготовке полярной экспедиции В. Я. Чичагова (1765–1766 годы). Ныне сбылись пророческие предсказания Ломоносова о природных богатствах Севера: «По многим доказательствам заключаю, что в северных земных недрах пространно и богато царствует натура…»

Наконец, в своих поэтических произведениях Ломоносов оставил прекрасные, величественные картины родного Севера.

Не порывалась связь Ломоносова со своими земляками. Так оказал он поддержку Федоту Шубину, как некогда сам Ломоносов ушедшему в столицу с рыбным обозом. Племянник Ломоносова Михаил Евсеевич Головин был взят им в Петербург и определен учиться. И скульптор Шубин, и математик Головин, оба достигшие звания академиков, подтверждают высокую талантливость той народной среды, из которой вышел их великий земляк.

Нам остается сказать о местном музее М. В. Ломоносова (в нашей стране два мемориальных музея великого ученого — на его родине и в Ленинграде, в здании бывшей петровской Кунсткамеры). Экспозиция размещается в просторных и светлых залах и рассказывает как о жизненном пути великого холмогорца, так и о его времени. Это — любовно организованный, настоящий народный музей. Правда, в нем нет подлинных вещей Ломоносова и его рукописей — они представлены копиями, но и в копиях, в предметах быта времен Ломоносова, в гравюрах и книгах, макетах и картах рассказ о жизненном пути великого земляка обретает наглядность. Заключается экспозиция залом о сегодняшнем дне людей, живущих в селе Ломоносове. Здесь изделия холмогорских косторезов, грамоты с международных выставок, на которых они участвовали, награды, полученные колхозом на Выставке достижений народного хозяйства. Стоит упомянуть и небольшую галерею картин, посвященных Северу, составленную из даров ряда художников.

Нельзя, посетив Холмогоры, не побывать в этом музее, снова и снова задумываясь над удивительным явлением в русской земле, носящим звучное имя — Ломоносов!

Мы упомянули имя Федота Шубина, замечательного русского скульптора екатерининского и павловского времен. Также не случайно появление его таланта в Холмогорах. Вышел он из среды народных умельцев — холмогорских косторезов.

Косторезный промысел распространился в Холмогорах с XVII века. Резали, в основном, гребни и шахматные фигурки. Материалом служил «рыбий зуб» — моржовые клыки, привозимые поморами, широко использовалась и мамонтовая кость, которую находили в тундре, для дешевых поделок шла «скотская кость» — говяжья кость и рога. С развитием заморской торговли через Архангельск стала поступать в значительных количествах слоновая кость. Царские указы вызывали на Москву «гребенщиков да шахматников, что на Двине сыщутся». Известны имена братьев Семена и Евдокима Шешениных, работавших в мастерских Оружейной палаты. По сохранившимся документам можно проследить династии холмогорских косторезов XVII века.

Так и скульптор Федот Шубин вышел из династии косторезов XVIII века Шубных. Род Шубных широко распространился в бывшей Денисовке, нынешнем Ломоносове, эту фамилию носят ныне многие из земляков великого скульптора (а род Ломоносовых по мужской линии пресекся).

В XIX веке холмогорский косторезный промысел упал, хотя мастера этого дела не переводились и при случае могли удивить оригинальными поделками. Возрождение косторезного искусства произошло в советское время. В 1921 году в Ломоносове были организованы курсы резьбы по кости и мастерская. Теперь здесь существуют школа художественной резьбы и фабрика косторезных изделий.

Полное название этого художественно-промышленного предприятия — фабрика художественной резьбы по кости имени Ломоносова. По виду двухэтажное здание мало похоже на фабричный цех, но, войдя на первый этаж, слышишь гул моторов и жужжание фрез. На первом этаже обрабатывают сырье — режут говяжью кость, приготовляют заготовки в виде пластин, трубочек. На втором этаже кажется, что попал в зубоврачебную поликлинику: здесь тонко гудят бормашины — основной инструмент в современном косторезном деле. В ассортименте фабрики свыше семидесяти изделий: шкатулки, бумагорезные ножи, броши и прочее. Работает на фабрике более ста человек (с надомниками). Продукция идет в крупнейшие фирменные магазины столичных городов, идет и за границу.

Вхожу в одну из мастерских. В комнате работают три мастера. Один готовит коробочки, которые потом обложит пластинами с тонкой ажурной резьбой. Другой вытачивает сверлом бормашины фигурки охотника с собакой, нанесенные по трафарету на черенке ножа. Третий вырезает фигурки оленей, которые составят композицию.

— Расскажи, Виктор, товарищу, что в Японии видел, — говорит один из мастеров.

— Да ничего не видел, сидел и работал, — смущается Виктор.

Виктор Кузнецов побывал в Японии, ездил с выставкой «Советская Сибирь», демонстрировал посетителям искусство костореза. Он не первый холмогорец, которого видели японцы, до него ездил на выставку ЭКСПО-70 Александр Степанович Гурьев. Работы холмогорских косторезов экспонировались на многих зарубежных выставках, в том числе на самых знаменитых всемирных: в Париже — 1937 год, в Брюсселе — 1957 год, в Монреале — 1967 год, ЭКСПО (Осака) — 1970 год, и везде удостаивались почетных наград.

То, что выпускает фабрика в селе Ломоносове, в отличие от продукции других фабрик, не принадлежит к утилитарным вещам. Это украшения либо небольшие вещички, которые радуют в быту, которые люди дарят друг другу. Это не ширпотреб, это произведения мелкой пластики, которые могут быть и в музее, и у вас дома, сувенир, памятка с ломоносовской земли.

И еще одно предприятие в селе носит имя великого земляка — Ломоносовский племенной совхоз.

В Холмогорском районе, как и в других придвинских районах, важное значение имеет лесная промышленность, а здесь, в холмогорских окрестностях, в низменном крае, богатом лугами и пастбищами, — центр северного племенного животноводства. Журналист В. Е. Страхов в своей книге о Двине верно заметил, что не астролябия в память недолго просуществовавшей мореходной школы должна была бы стать гербом Холмогор, а корова-холмогорка. Другие северные городки имели в прошлом более точные гербы: Пинега — двух рябчиков, Онега — семгу, Кемь — жемчуг, Мезень — красную лисицу, Шенкурск — барсука, Вельск — бочку с дегтем… Иначе говоря, на всех гербах изображались изобильные дары природы каждого уезда, и, конечно, не лесным промыслом и смолокурением, не рыбной ловлей и охотой, а животноводством исстари прославились Холмогоры.

Вспомним, что некогда холмогорцы подарили царю Петру двух рослых быков. Значит, и в конце XVII века холмогорский скот отличался своими размерами и породностью. Это сообщение опровергает легенды о том, что холмогорский скот повелся от выписанных Петром I голландских коров, а по другим источникам — Екатериной II. Ныне документально установлено, что до 1765 года голландский скот на Двину не завозился, а завезенный после этого времени был признан малорослым и для улучшения породы ненадежным.

Было, да и есть: не в Холмогоры ввозился скот, а из Холмогор вывозился и вывозится скот для улучшения племенного животноводства в других районах страны. Рассказывают, что в прежние времена, когда не было железной дороги, для тысячеверстных перегонов коровам шились на копыта кожаные башмаки…

В советское время начались научные работы над улучшением племенного поголовья. Ныне селекционную работу возглавляет Племобъединение. Каждое породистое животное имеет подробную родословную. Спрос на породистый скот столь высок, что племзавод не может сразу удовлетворить все заявки даже в своей области. Ежегодно до пяти тысяч голов молодняка холмогорской породы вывозится в двадцать семь областей, краев и республик страны.

Чтобы повидать знаменитую «холмогорку» на холмогорской земле, не обязательно посещать заводы и выставки, достаточно пройти по Курострову, по веками обжитой ломоносовской земле. Куростров как бы в миниатюре вобрал в себя весь северный ландшафт. Тут всхолмья и низины, луга и кустарники, озерки и болотца и даже небольшой лесок и, конечно, окружающее многоводье. На пригорках стоят деревни, иные совсем небольшие, в два-три дома. Такой вот маленькой деревенькой была когда-то Мишанинская…

И конечно, трудно представить мирный сельский пейзаж без пасущегося стада. Разве что здесь не одно стадо, а несколько, в сотни голов крупных черно-белых коров. На взгляд несведущего человека ничем не отличаются они от других стад, виденных нами на северодвинских лугах, да и на деле различаются разве что классом породы, поскольку в двинских колхозных и совхозных стадах процент «холмогорки» высок. Так, в целом по области чистопородный холмогорский скот в общем составе всего стада составляет семьдесят четыре процента. Сейчас перед животноводами двинских районов ставится задача добиться повышения доли скота первого класса и класса «элита». Уже в настоящее время в Приморском районе сто процентов чистопородного скота, в Котласском — девяносто три, Виноградовском — семьдесят шесть, Красноборском — шестьдесят восемь процентов. В ближайшие годы во всех районах Подвинья все стада должны стать чистопородными.

Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР», принятое в марте 1974 года, предусматривает преимущественное развитие молочно-мясного животноводства как главной отрасли сельского хозяйства областей и автономных республик зоны.

В Архангельской области, и в частности в Подвинье, наличие больших площадей сенокосов и пастбищ, широкое проведение луго-мелиоративных работ наряду с прочими факторами, среди которых важное значение имеет распространение холмогорской племенной породы, дают возможность увеличить в ближайшее пятилетие, как предусмотрено в постановлении, валовую продукцию по молоку и мясу в 1,6–1,8 раза.

Среди других районов Подвинья значение Холмогорского с его высокоразвитым молочным производством в том, что он, находясь вблизи крупного промышленного центра, обеспечивает население Архангельска цельным молоком и свежими молочными продуктами.

Пройдя Куростров поперек, выходим к деревне Залыва, близ которой на судоходном русле стоит пристань «Ломоносово». Отсюда в Архангельск прямой путь на «ракете» — семьдесят километров, по расстоянию — загородная прогулка. Многие архангелогородцы приезжают в свободное время на родину Ломоносова.

А мне что-то грустно уезжать: ведь кончается путь по Двине, кончаются деревеньки, луговые запахи, путевые разговоры. Вот и сейчас последним приветом деревенской страны звучит мне речь бабушки-попутчицы:

— Место наше хорошее, веселое. В старину-то народ здесь жил скотом. Всё на пастбища было поделено, все острова. Наше-то пастбище было на Чухченемском острову, какая трава — один песок! Лесу-то не было, плавнику-то, кусты рубили да возили на лошадях, а хуже залывской дороги не было…

На высоком берегу над пристанью стоит старый дом, видимо, ровесник бабушки. Стоит утвердительно, прочно и не красотой удивляет, а могутностью своей. Почернел сруб от времени, посуровел. Так же сурово, кряжисто стоял, наверное, когда-то дом Василия Дорофеевича… Нет, не забыть на этом месте Ломоносова, напоминают о нем просторы окрестные, великая река, широко разбежавшаяся, берега крутые, дома статные — край холмогорский, северный.