Архангельск и Северная Двина (автор — Дэвид Бакстон, перевод и публикация в журнале «Звезда» 7/2002).

Несколько долгих часов мы пробирались сквозь лабиринт каналов, отделяющих Архангельск от открытого моря. Берега на протяжении многих миль сплошь изрезаны причалами, где идет погрузка пиленого леса на иностранные суда, в основном скандинавские и английские.

То тут, то там ряды вращающихся подъемников, которые подбирают плавающие в воде необработанные бревна и складывают штабелями на суше, и повсюду бесконечное множество лесопилок. Судя по всему, лесная промышленность Архангельска достигает огромного размаха, и ее продукция целиком идет на экспорт.

Поздним вечером «Мудьюга» наконец пришвартовалась в Архангельске. Было холодно, дул пронизывающий ледяной ветер. Прошел целый час, прежде чем нам было позволено сойти на берег, так как ждали официальных лиц для проверки документов, а они, видимо, не торопились. Когда дошла моя очередь ступить на землю, два чиновника (один из ГПУ) перебросились замечаниями, из которых я понял, что меня узнали и дожидались.

По грязным полуразбитым улицам я дошел до «Дома колхозника». У конторы, где бросающаяся в глаза вывеска «Регистрация» приглашала подать заявление и заполнить анкету на проживание в гостинице, я застал очередь. Ожидая, пока эта бесконечная очередь продвинется, я разговорился с человеком, стоявшим передо мной. Это был комсомолец, который первым делом спросил, чем я занимаюсь у себя на родине, — традиционный вопрос, с которого начинается любая беседа. Я назвал себя зоологом, так как уже знал по опыту, что это вызовет одобрительное отношение, особенно, если слово не очень понятное. Он представил меня толпе как английского специалиста, после чего завязался обычный разговор об Англии и России, войне и революции. Другой молодой человек, стоявший впереди, взял у меня паспорт и раскрыл перед девушкой в регистрационном окошке. «Гражданка, — обратился он к ней, — выпишите место без очереди этому иностранному товарищу по самой низкой цене. У него очень мало денег». (Я тут же представил себе, как она прикидывает, к какой категории меня отнести.) Я получил «место на одну ночь» по рабоче-крестьянской расценке, на что, конечно, не мог претендовать. (Через несколько дней я снова вернулся в Архангельск, и тогда с меня взяли в пять раз больше как с «гражданина другого государства», судя по листу с инструкцией, подпадающего под категорию, не имеющую вообще никаких привилегий). Мой новый друг произнес монолог о благах, которые сулит мне советский режим, и завершил его вопросом: «А почему бы тебе не остаться здесь с нами в Советском Союзе? Работы нет только у тех, кто не желает работать. Что-что, а работу ты бы запросто нашел. Получил бы самые лучшие продуктовые карточки и жил без забот. Ну как, товарищ? Стоит серьезно подумать об этом». Я не впервые получал подобные приглашения, и каждый раз они делались с полной серьезностью.

В архангельском «Доме колхозника» весь распорядок жизни подчинялся строгим правилам. В первый же вечер полагалось посещение парной бани, где вас обслуживает женщина-банщица, и пока вы там находитесь (притом неизменно долго), вашу одежду уносит и «прожаривает» так называемый дезинфектор. Система эта очень мудрая и полезная. Талон на прожаривание должен быть проштампован и подписан дезинфектором, чтобы подтвердить факт, что вы прошли обработку в бане до того, как девушки в главном здании гостиницы согласятся показать вам вашу кровать в одной из спален. С собой в спальню вы можете взять только один предмет из вашего багажа, так как в спальне лишнего места нет. Остальной багаж нужно сдать на хранение, указав время, когда вы его заберете.

При отъезде вам необходимо заручиться, на обратной стороне талона, подписью девушек, дежурящих в спальнях. Подпись должна свидетельствовать о том, что кровать оставлена в надлежащем порядке, и без такой подписи женщина из «Регистрации» откажется выдать вам документы. На стенах всех спален были вывешены весьма замысловатые предупреждения, касающиеся чистоты в комнатах, тишины в ночное время, курения и еды только в специально отведенных местах, а также многочисленных более мелких вопросов. Увы, с этими увещеваниями мало кто считался.

Архангельск — мощный индустриальный и торговый центр огромного края, который в несколько раз превосходит Великобританию и охватывает всю зону лесов и тундры арктической и субарктической России. В «Доме колхозника» собирались люди со всех концов этого гигантского региона. На этот раз моим соседом в спальне был паренек с далекой реки Печоры, где в настоящий момент начала развиваться рыбоконсервная промышленность. Он добирался оттуда несколько недель по реке, потом верхом на лошади, и теперь надеялся найти работу где-нибудь в здешних местах.

Архангельск все еще не оправился после разорения, учиненного интервенцией. Но среди разбитых улиц и развалин старых домов уже воздвигались величественные современные здания. Больше всего поразил меня огромный театр, еще не совсем достроенный. Он стоит в самом центре города, и часть красных кирпичей, из которых он сложен, взята из разрушенной церкви, еще недавно стоявшей неподалеку.

В последний день августа я отправился в Холмогоры — старинный город на Северной Двине чуть выше Архангельска по течению. Но в это время года, когда вода низкая, путешествие занимает всю долгую ночь. В Холмогорах, еще до появления Архангельска, находилось английское поселение, от которого нынче ничего не осталось. Оно было основано в 1555 году сэром Ричардом Чанселлором, который пытался пройти северо-западным путем в Китай, но дошел только до Белого моря. Зато он посетил двор Ивана Грозного и наладил торговлю между Британией и Московией. Нынешние Холмогоры напоминают большую деревню — две длинные улицы, поросшие травой и изрытые колеями, тянутся параллельно друг другу на километр, а то и дальше.

К моему великому огорчению, я выяснил, что старых деревянных церквей, которые еще совсем недавно стояли здесь, больше не существует: дерево, из которого они были сделаны, пошло на постройку новой больницы. В любой стране, где полно леса, дикой покажется сама мысль использовать старинные здания как строительный материал, что к тому же шло вразрез с намерениями центрального правительства, которое не давало на это санкций. Еще в нескольких случаях, когда я сталкивался со своевольным и бессмысленным разрушением старинных церквей, подоплека была все та же — власти в Москве не в состоянии контролировать действия местных Советов в далеких глухих деревнях. Но в то же время можно понять и точку зрения молодых людей, которые там заправляют. Я разговаривал с одним из таких начальников, в чьей подведомственной деревне церковь была переделана в баню. Нужда в хорошей бане была большая, а достать кирпичи было неоткуда, разве что разрушить церковь, которая ныне не действует и стоит без пользы. Весь пафос коммунистического воспитания и пропаганды имел целью обратить молодое поколение против церкви, и поэтому оно ничего не знает об архитектуре или же исторической ценности старинных построек. Выказать к ним интерес означало бы попасть под подозрение, и тогда кто-нибудь из этих молодых людей непременно попытался бы докопаться до истинной причины, которая могла привести чужестранца в их деревню. Для правительственного комитета, ведающего старинной архитектурой, церкви были «памятниками материальной культуры» и в качестве таковых представляли очень большую ценность. Но для молодых деревенских жителей, которых коммунистическая философия пока еще не научила проводить различие между институтом церкви и церковным зданием, все, что имело отношение к религии, стало объектом постоянного презрения и насмешек.

Крестьянин из Холмогор, один из тех, кто отказался вступить в колхоз, пригласил меня остановиться в его избе. Жена его поставила на стол угощение — хлеб и молоко, их единственную еду. Молока едва хватало для их младенца, которого кормили тем же сырым вязким хлебом, что ели сами. В самоваре закипел «чай», на сей раз пустой кипяток, так как ничего другого в доме не было. От хозяев я узнал, как попасть в деревню Чукчерьму, где я намеревался поглядеть на памятники архитектуры. Деревня находится на некотором расстоянии от Холмогор, на другой стороне Двины.

Река здесь разделяется на два рукава, между которыми лежит широкий пласт плодородной земли, почти целиком затопляемый каждую весну. Переехав через реку первым же паромом, я встретил крестьянина, который охотно согласился довезти меня в своей примитивной повозке, или телеге, до деревни, где он жил, и затем направил дальше в Чукчерьму. Пройдя несколько деревень, я поравнялся с группой мальчишек, которые возвращались домой из школы. Ребята прошли со мной последнюю часть пути. Все они были веселые, умные, смышленые и лишены всякой застенчивости, что типично для детей из советской школы. Они сразу же спросили, как меня зовут, сколько мне лет и кто я по национальности. Я сказал им, чем занимаюсь. Они как будто все поняли и оценили гораздо быстрее и лучше, чем те люди, с которыми мне до сих пор приходилось встречаться здесь на севере. Они рассказали мне, какие есть церкви в округе, и уговаривали прийти и сфотографировать церковь у них в деревне. Я так и сделал, но потом с большим трудом нашел паромщика и, наконец, переправился в деревню Чукчерьму.

Меня постигло глубокое разочарование, когда я обнаружил, что церковь, главная цель моей поездки, случайно сгорела около года назад. Но еще две постройки — маленькую церквушку и прекрасную деревянную колокольню — мне удалось запечатлеть на пленку. Я нашел убежище на ночь в небольшой избе, где жили молодые люди, работавшие в лесной промышленности, и с ними жила пожилая женщина, которая готовила еду. Они накормили меня горячей картошкой с солью, прямо из русской печи, и я не припомню, когда я получал такое удовольствие от еды. После ужина мы все улеглись прямо на полу, и один из постояльцев отдал мне свой матрац, а сам спал на голых досках.

Рано утром я сел на пароход и вверх по Двине добрался еще до одной деревни, где узнал, что объект моих поисков тоже погиб в дыму и пламени. До утра уехать из деревни было не на чем, и пришлось там заночевать. На этот раз хозяином моим был рабочий с каменного карьера где-то на берегу реки. Он жил с женой и ребенком в верхней комнате стоящего уединенно дома. Я с удивлением узнал, что они украинские крестьяне, добровольно уехавшие в эту северную глушь. Привлекло их обещание, что здесь у них будет хлеба вдоволь, больше, чем на Украине, богатейшей житнице России. Хлеб действительно у них был, мясо тоже, в виде коровьих кишок, и, кроме того, они частным образом купили мешок картошки. Но не было в их хозяйстве ни чая, ни сахара, и они даже перестали ставить самовар — обстоятельство крайне печальное для любой русской семьи, что я наблюдал впервые. В этом же доме внизу жили убого и неустроенно полдюжины кулаков, старых бородатых крестьян, изгнанных из разных мест в разгар политики «ликвидации» формально за какие-то проступки в эту богом забытую деревню на берегах Двины. Они зарабатывали на жизнь ремеслом — делали грубые домашние туфли из старых обрывков веревки и продавали местным крестьянам. Это были первые кулаки из того множества, которых я потом встречал в разных северных районах. В любом месте можно было повстречать старика крестьянина, который был ссыльным и влачил весьма жалкое существование вдали от своих близких. Кулаков высылали в самое разное время года, и они с трудом сводили концы с концами, зарабатывая гроши мелкими поделками, а летом собирали в лесу грибы и ягоды и продавали на рынке. Они не могли покинуть места своей ссылки, будучи лишены документов, для русских столь же необходимых, куда бы они ни двинулись, как паспорт для иностранца. Были крестьяне, которые, возможно, сами не ведая о последствиях, укрывали пытавшихся бежать кулаков, а потом жестоко за это расплачивались. Когда я добрался до этих мест, мне сказали, что вряд ли кто-нибудь согласится пустить меня из страха перед возможными неприятностями.

Я вернулся в Архангельск всего на две ночи и 6 сентября отправился дальше. Несмотря на усталость от бесконечных дорожных перипетий, я был просто счастлив, когда с помощью районного Совета приобрел билет второго класса до Котласа, города в верховьях Северной Двины, и постарался поудобнее устроиться, чтобы ничто не мешало наслаждаться трехдневным путешествием в просторной каюте с «мягкими» койками.

Временами река течет сквозь нескончаемые леса, а временами меж зеленых берегов с пасущимися стадами коров и разбросанными то тут, то там деревеньками; иногда в полевой бинокль можно разглядеть высокую коническую крышу старинной деревенской церкви еще до того, как в поле зрения появится деревня. Несколько раз мы пришвартовывались в местах, где на берегу выстроились длинные аккуратные ряды дровяных поленниц. Это было наше топливо. Часами его грузили на борт, и громоподобные удары сотрясали судно каждый раз, когда дрова сбрасывались на железную палубу. Бывало, однако, что дрова носили грузчики. Они без конца таскали на спине с суши на корабль огромные мешки и загромождали все проходы. Для навигации пора была тяжелая: вода стояла низко, и часто спускался густой туман, из-за чего движение судна прекращалось с середины ночи до позднего утра.

Вначале моим спутником был опытный корабельный мастер, который сошел на полпути в каком-то маленьком местечке, а затем появился служащий одного из государственных трестов — он занимался скупкой кож и непрерывно ездил по всему огромному краю. Этот человек служил в армии, но отказался от службы, очевидно, из пацифистских убеждений. С большой горячностью он говорил о преступности войны и трагедии общества, где происходит братоубийство. Такая тема разговора казалась не совсем обычной для коммуниста, каковым он, вероятно, и был. Он похоронил жену, и чувствовалось, что жить ему одиноко и неуютно. Поздно вечером — он думал, я сплю, — он привел в комнату с палубы молодую деревенскую девушку, но, как потом выяснилось, она уже была помолвлена, и мой сосед не без горечи оставил свои притязания.

Котлас — конечная железнодорожная станция. Я провел там несколько часов и уехал вверх по реке Сухоне в старинный город Великий Устюг. И на этот раз, вооружившись билетом второго класса, я намеревался спокойно проспать ночь. Оказалось, однако, что места, четко обозначенные как «мягкие второй категории», ничего не имеют общего с действительностью. Войдя в каюту, я обнаружил там твердую как камень деревянную лавку, большой стол и полное отсутствие коек. И тем не менее это неуютное путешествие по Сухоне имело свои привлекательные стороны: собралась приятная компания, и у меня появились новые друзья — пожарник из архангельской пожарной команды, ехавший в отпуск, необыкновенно умный армейский врач-еврей и заведующий аптекой в Котласе. Наш пароход тянул на буксире здоровую баржу, на которой находилась большая часть пассажиров. От штурмана требуется величайшее умение, чтобы провести одновременно пароход и баржу через извилистый канал, где вода очень глубока. Фактически дело обернулось так, что баржа застряла на песчаной банке, и только благодаря неистовым усилиям всех, кто был на борту и помог тянуть трос, ее в конце концов удалось высвободить. Путь до Устюга продолжался девятнадцать часов.