Куростров (Из книги Морозова А.А. “Юность Ломоносова” 1953 год)

«Море — наше поле».

Поморская поговорка.

Михайло Васильевич Ломоносов родился на большом острове, расположенном на Северной Двине, прямо против Холмогор.

В этом месте Двина, раздавшись вширь от одного берега до другого вёрст на двенадцать, разделяется на несколько рукавов и проливов, обтекающих десять островов, словно столпившихся в одну кучу. Некоторые из них, как Жаровинец, представляют собой песчаную отмель, поросшую мелким ивняком и служащую пристанищем перелётных птиц. Другие, как Нальё-остров — болотистую низину, испещрённую мелкими ручейками и озёрышками, с прекрасными заливными лугами и пожнями. Или, наконец, — Куростров и Ухтостров — холмистые, покрытые пашнями острова, пестреющие многочисленными деревеньками и погостами, рассыпанными по ложбинам и на предгорьях.

Достоверные сведения о русских поселениях в. этих местах восходят уже к середине XIII века. На старинном «Паремейнике», хранящемся ныне в Гос. Публичной библиотеке в Ленинграде, имеется надпись, что книга была написана в 1271 году «Матигорьцам за Волок», и принадлежала матигорской церкви Бориса и Глеба. Само же поселение, несомненно, возникло ещё раньше. В более поздних грамотах можно встретить упоминания уже о целой цепочке поселений, между которыми было установлено постоянное сообщение и налажены дороги. В уставной Двинской грамоте князя Василия Димитриевича 1397 года указаны тогдашние тарифы за проезд: «а езды и позовы от Орлеца до Матигор две белки, езду до Колмогор две белки, до Курострова две белки, до Чухчелема две белки, до Ухт-острова две белки» .

В Двинских грамотах XV века уже неоднократно упоминается Ровдина гора, Нальё-остров, Лукин берег за озером, Батюрмола, Заостровье. Живущие здесь крестьяне совершают между собой купчие на «орамые земли» и «пожни».

Двинские острова всегда были гуще населены, чем соседняя «матера земля» или нагорье. Несмотря на то что во время ледоходов «располившаяся вода» нередко уносит и разбивает овины и даже дома, что сами очертания островов постепенно меняются и на месте былых «угоров» образуются обрывы и отмели, двиняне охотно обосновывались на островах, где для них всегда находилось больше угодий, прекрасные выгоны для скота, удобная для пашни земля, богатые рыбные ловли и открытый путь в море. Кроме того было давно замечено, что хлеб, посеянный на островах, редко побивает мороз, и посевы не страдают от губительных утренников .

Остров, где родился Ломоносов, назывался в старинных грамотах Великим. На нём разместилось несколько десятков деревень, составивших две волости — Куростровскую и Ровдогорскую.

Куростровом называлась собственно только средняя часть большого острова — тесное кольцо деревень, расположившихся вокруг Палишиной горы, прозванной «пупом волости». От ровдогорских деревень, или Залывья, Куростров отделял обширный Езов луг, который весной и осенью заливали двинские воды.

С давних времён земля на Курострове была в большой цене, и за неё цепко держались поселившиеся здесь чёрные крестьяне. Зарились на эти земли и соседние монастыри. Так, ещё в XV веке четырьмя участками на Великом острове владел Николаевский Чухченемский монастырь, получивший их в дар от игумена Василия, скупавшего небольшие полоски орамой земли, пожни и дворища у разных лиц.

Позднее небольшие вотчинные владения в Куростровской волости принадлежали Антониево-Сийскому монастырю. Однако основная земля на Курострове всё время оставалась за крестьянами.

Как и везде на черносошном севере, в Куростровской волости довольно рано наметилось неравенство земельных отношений, вызванное тем, что основная масса освоенных и обрабатываемых земель, пахотных и отчасти сенокосных, а также различных других угодий, рассматривалась как владение отдельных семей и компаний складников. Постоянные сделки на земельные участки, угодья или части в них, приводили к мобилизации земельной собственности в руках имущих крестьян.

Дошедшие до нас «куростровские столбцы» — деловые бумаги куростровской волости, относящиеся ко второй половине XVI века, показывают, что уже к этому времени на Курострове произошло значительное имущественное расслоение крестьян. Об этом красноречиво говорят составленные на волостных сходах записи о «розрубах», иными словами о раскладке денег, соби­раемых волостью на уплату повинностей и различных других расходов. Розрубы производились, как по «веревкам» — количеству земли, так и по «животам» — имуществу, к которому относились постройки, скот, хозяйственный и промысловый инвентарь и пр. При раскладке «по животам» всякий раз избирались особые волостные оценщики, которые и определяли примерную стоимость имущества каждого домохозяина, сообразно чему и устанавливался причитающийся с него денеж­ный взнос.

1 января 1549 года куростровцы производили «розруб» на уплату четырнадцати рублей по иску лисеостровцев И другие волостные «протори», всего на сумму 22 рубля 55 денег, которая была разложена на 179 домохозяйств волости, при чем окончательная сумма достигла 24 рублей 7 денег, так как причитающиеся взносы неизбежно округлялись. Примечательно, что в то время, как семь хозяйств бедняков внесло по две деньги, семь волостных богатеев внесли 470 денег, а один из них Василий Батурин уплатил 110 денег.

В 1589 году в Куростровской волости производилось два розруба «по веревкам» на уплату государственной повинности «ратным казакам в наем, что им итти на каянские немцы, за лук, и за стрелы, и за пищали, и за все ратное оружие и в судовой наем». При этих розрубах накладывалось на всякую вервь по десяти алтын. Сопоставление записей об этих розрубах показывает, что семь домохозяев на Курострове владели почти четвертью волостных земель, почти столько же, сколько 69 малоземельных крестьян. А один из них Семён Сметанин по сентябрьскому розрубу 1589 года внес 6 рублей 29 алтын, иными словами, владел 22 верьвями с лишним земли, в то время как в той же волости находились крестьяне, у которых не было и полверевки земли. Так Никита Боярин уплатил за свою землю всего два алтына с деньгой, а Федор Некрасов три алтына. Некоторые другие документы указывают, что в Куростровской волости были и совсем безземельные, — «беспашенные люди», именовавшиеся в то время «пешками», кормившиеся работой у чужой земли и чужих промыслов. Подати и волостные сборы на них «укладывались» «по головам», так как ни земли, ни «животов» у них не было.

Богатые крестьяне, прижимая малоземельных и безземельных крестьян, находившихся у них в полной зависимости, захватывали в свои руки управление волостью. Представители зажиточной волостной верхушки занимали по преимуществу главные выборные должности — земского судьи, сотского, церковного старосты и т. д. Так, упомянутый выше Василий Батурин был в 1544 году двинским сотским, отводившим по царской грамоте земли, пожалованные Антониеву-Сийскому монастырю. А Семён Сметании был сотским Куростровской волости в 1581 и 1582 гг. Всё же — и это очень знаменательно для северного черносошного крестьянства, отличавшегося большим упорством и независимостью— богатеям не удавалось сломить и подчинить себе не только средняка, но и малоимущих крестьян. Даже на главные волостные должности, хотя и не часто, попадали небогатые крестьяне. Так, например, в 1575 году сотником Куростровской волости был избран Семён Бушков, у которого по розрубам 1589 года было менее двух веревок земли. А на мелкие выборные волостные должности рядовые крестьяне попадали ещё чаще.

В писцовой книге Мирона Вельяминова, составленной в 1623—1624 годах, подробно перечислены деревеньки и различные угодья, принадлежавшие куростровцам:

«…В Куростровской волости погост, а на погосте церковь святого страстотерпца великомученика Димитрия, а другая церковь великия христовы мученицы Екатерины, с трапезою, деревянные обе вверх, а в церквах образа и свечи и книги и всякое церковное строение приходное; того ж погоста церковная белая деревня Ильинская, а в ней двор: поп Моисей Федоров, церковный дьячек Ивашко Семенов, пономарь Сенька Власов, просвирница Оксиньица, четыре кельи нищих, питаются от церкви божией; два места дворовых бобыльских, пашни паханые, и с отхожею пашнею, что в Нальё-острове и в Ракульской Юрмоле за Поповским истоком в Алексееве куту средния земли три чети с осьминою в поле, а в двух по тому-ж, да худыя земли четь с осьминою; сена в Наль-острове 30 копен, лесу непашенного по реке по Двине и по Пинеге четыре десятины…

…Деревня Семеновская, а в ней крестьянин Остька Васильев сын Парфеньев, у него сын Исачко, у негожь живет Лучька Обросимов, сын Андреев: пашни паханые и с отхожею пашнею, что на Енмезере, середние земли 5 четей, да худые земли четь с полутретником в поле, а в двух потомуж, сена в Залесской Юрмоле десять копен, лесу непашеново по Двине реке и по Пинеге деся­тина…

…(Деревня) Шиздерская под Маткозером, а в ней крестьянин Ротька Власов сын Машков, у нево два сына Левка да Амоско, Куземка Анфимов сын Тутуров, пашни паханые и с отхожею пашнею… средние земли 5 четей, да худые земли осьмина и по полтретника, да перелога худые земли четь, да песком посыпало, четь в поле, а с двух потомуж, сена в Наль-острове в Чудинове наволоке и в Залесской Юрмоле 5 копен, лесу непашен-ново по реке по Двине и по Пинеге две десятины… что была деревня на болотце против погоста, пашни паханые средние, земли две чети, да водою отмело 5 четей без третника в поле… а денежных доходов з живующих вытей за два горностая с четыо горностая, и за поральскую белку и за морской оброк с Терской стороны 3 алтына 4 деньги, за городовое и за засечное и за ельнич-ное дело 7 алтын три деньги, за наместнич доход и за присуд оброку и пошлины 2 рубля 12 алтын 5 денег, и всего денежных доходов 3 рубля 4 алтына 2 деньги» .

Эта опись, охватывающая все куростровские деревни, наглядно показывает и характер земельных отношений, и наличие складничества, и широкое развитие промыслов и побочных занятий ещё в начале XVII века. Куростровские деревни — типичные северные деревни-одно­дворки, медленно разраставшиеся по мере увеличения населения. Некоторые из них: Григорьевка, Тутурово, Скрыпова, Строительская, Пал и шин о удержали свои старинные названия, другие же не раз меняли их по прозвищам своих чередующихся владельцев.

Крестьяне владеют полосками пашенной земли, росчистями и угодьями в самых различных местах острова, и на соседних островах, и на матерой земле. Морские промыслы и тони куростровцев разбросаны по всему Белому морю и Мурманскому берегу. За деревней Калитинской значилось на Летней стороне за Тришкой Васильевым «тоня Зацепинская большая, да тоня Заце-пинская малая, да тоня Пановская, да тоня Жерновская и Ивановские Банева». Целые компании складников владели участками, удобными для красного сёмужьего промысла: «Деревни Калитинской за Андрюшкой Буровым да деревни Афанасьевской за Карпиком Петровым да деревни Настасьевской за Карпиком Ивановым Бетюкова, да деревни Строительской за Ивашкой Гурьевым на Зимней стороне простой морской берег, промысел красной, рыбная ловля от Красных озёр, от логовые в морской конец до реки Майды и от Майды до Кедовки да и Майду речку и Кедовку с озерки и с истоки и с вершинами оброку 6 алтын 4 деньги, пошлины две деньги»…

Из писцовой книги видно, что куростровцы, помимо земледелия и скотоводства, занимались охотой и ловлей дичи в силки и капканы, что в то время называлось «пищальным» и «загубским делом», за что платили особый оброк. А у себя дома занимались «ельничеством» (рубили лес) и «засечным делом» (смолокурением) .

Над Куростровом часто стлался тонкий и едкий дымок. Многие двиняне считали, что он и прозывается так от того, что на нём курят смолу.

Кругом по Двине жили и работали искусные ремесленники — гончары, шорники, бондари, каменотесы, кузнецы, судостроители. Быстрокурье славилось своими колесниками и санниками. Ровдина гора — купонами (бондарями). Куростров — резчиками по кости, горшечниками, строителями.

До нас дошли даже имена некоторых куростровских и ровдогорских мастеров конца XVII — начала XVIII века, исполнявших различные заказы Холмогорского архиерейского дома. Так, например, в конце 1694 года у крестьянина Куростровской волости Лёвки Сидоровых было куплено «в обиход триста горшков глиняных» за тринадцать алтын две деньги, а у ровдогорца Ивашка Федорова Галушина пять бочек лиственничных пивных по два алтына за бочку. В 1695 году ровдогорец Марчко Яковлев сын Глупышев делал по подряду в дом архиерейский «из своего доброго лесу» тридцать сосновых бочек «под рыбу» на мурманское становище. Уплачено ему было за работу и лес «по восьми денег за бочку». Тогда же другой ровдогорец Гришка сын Шагин сделал по подряду также из своего лесу тридцать сосновых бочек «новоземельских», получив уже «по ряде» по десяти денег за бочку. У него же было куплено семь бочек, лиственничных «под сало тресковое» по два алтына за бочку. А ровдогорец Гераска Неверовых выполнил в том же году не совсем обычный заказ: изготовил «в большой собор ради крещения иноземцев купель новую сосновую в вышину аршин в три четверти кроме дна, в ширину по полу-аршин, а поверху в ширину — аршин с четвертью, и обручи набивал на ту купель гнездами по угожеству». За эту работу «и за лес» ему было уплачено шесть денег—иными словами три копейки.

На Курострове с давних времён жили «кречатьи помытчики», населявшие особую Кречетйнскую деревню и занимавшиеся славным и старинным промыслом — поимкой кречетов и соколов для царской охоты. Кречатьи помытчики разделялись на ватаги, которые записывались по имени их главарей или ватащиков. Ватащик с приписанными к нему крестьянами составлял своего рода артель, владевшую совместно имуществом, необходимым для промысла. Ватаги строили или покупали за казённый счёт морские суда, запасались снастями, приобретали особые кибитки для отвоза птиц в Москву. Нередко ватаги принимали к себе и сторонних охотников — «наймитов» (за деньги) или «третников» (из доли улова).

В поисках редких ловчих птиц кречатьи промышленники устремлялись в глухие леса по Мурманскому и Терскому берегу, на Канином носу и Печорской стороне. Они брали с собой нехитрые снасти, ловушки и силки, «помоги», «поножи», «тайники» (сети на двух шестиках с двумя полотнищами), «кутни» (сети на обруче), «гвозди с сильями», которые прибивались вблизи гнёзд, и, наконец, «опрометы», с помощью которых ловили кречетов.

Но главное было — смелость, находчивость и необыкновенное терпение охотника. «Дикомыты», то есть перелинявшие на воле кречеты плохо «вынашивались», или, иными словами, с трудом приучались к охоте. Поэтому особо ценились «молодики», прямо вынутые из гнезда или только начинающие летать («слетки»). Но соколы и кречеты устраивали свои гнёзда на самых не­приступных местах, и добыть оттуда птенцов под ударами сильной и обезумевшей самки было очень нелегко. Чаще всего неопытных молодиков и взрослых кречетов ловили «голубьями и сетьми», о чём сообщал  Котошихин. При приближении сокола, извещённом резким криком припрятанного для этой цели сорокопута, помытчик выпускал голубя, привязанного на шнурке, пропущенном через кольцо, и, когда сокол бил на приманку, тихонько подтягивал её вниз вместе с вцепившимся соколом и проворно накрывал сеткой или опромётом.

Добытые птицы весьма ценились при царском дворе и часто посылались в подарок иноземным государям, особенно на Восток. Пойманных птиц очень берегли. До отправки в Москву они оставались на попечении самих помытчиков, получавших «две денги в сутки» на содержание каждой птицы. Доставляли птиц по зимнему первопутку сами помытчики с большими предосторож­ностями. Чтобы птицы не поломали перьев, не побились и не заболели в дороге, их везли в особых возках или прикреплённых к саням ящиках, обитых внутри рогожами и войлоком, кормили их в дороге только самым лучшим и свежим мясом «в уреченное время».

Иногда ловчих птиц везли на судах до Вологды, а потом уже на санях в Москву. В 1669 году вологодский воевода Константин Нащокин писал царю, что 24 октября «пришло с Колмогор на Вологду твоих великого государя семьдесят семь кречетов». Сопровождал их холмогорский сотник Степан Холопов и два кречатьих помытчика Ивашка Капустин и Трофим Иванов «с товарищи», то есть повидимому добрая часть ватаги. А 11 ноября того же года «в другом отпуску», как сообщал воевода, «пришло на Вологду ж с Колмогор» ещё двадцать два кречета с кречатьими помытчиками Осташкой Коркавцевым «с товарищи». Птицы были оставлены в Вологде до зимнего пути, «потому что грязи были и воды большие», а тем временем для них было построено 27 саней «с ящики и с покрышками», обшитые войлоком и рогожами.

В дороге помытчики вели себя как люди, едущие по важнейшему «государеву делу», были требовательны и неспокойны. На этой почве у них возникали столкновения с местными властями и крестьянами. Относящаяся ко второй половине XVII века челобитная Ивана Милославского царю Алексею Михайловичу рассказывает, что кречатьи помытчики Осташко Коркавец «с товарищи» привезли с Терской стороны «государевых 104 птицы кречетов и челигов». На Двину за птицами были посланы сокольники Семён Отдавлетов и Потап Петров, требовавшие корму и подвод. А важские земские судейки и сотские и волостные крестьяне подвод не дали и «проезжей грамоты, что за красными печатями, не послушали». Во время столкновения с сокольниками и помытчиками важские крестьяне даже в горячем споре с сокольниками «птицу держаного кречета с руки сбили».

В начале царствования Михаила Фёдоровича и даже позднее двинские помытчики доставляли в Москву по сотне и более кречетов в год. Наибольшего развития соколиная охота достигла в царствование Алексея Михайловича, когда на «государевых кречатьнях» в селе Коломенском и селе Семёновском находилось до трёх тысяч ловчих птиц. Двинские помытчики не могли уже доставлять нужного числа птиц, так как они стали, переводиться на севере и на поиски их приходилось отправ­ляться во всё более дикие и глухие места. С 1653 года кречатьи ловли были налажены в Сибири. Однако кречатиный промысел на Двине не замер. При Петре I и его ближайших преемниках помытчики не оставляли своего промысла и продолжали пользоваться многими былыми привилегиями.

В начале XVIII века двинские помытчики ежегодно снаряжали два корабля. Один направлялся к Зимнему, а затем Терскому берегу. Другой шёл к становищам Гаврилову, Харлову, Пасову, на семь островов и на Кильдин.

Семь островов на восточном побережьи Мурмана ещё в XVII веке были объявлены «государевой заповедью». Ловить кречетов на них могли только помытчики, имеющие на то разрешение.

В 1723 году Преображенский приказ собирал сведения о двинских кречатьих помытчиках и о возможности обложить их окладным сбором. Приказ установил, что промышленники отправляются для промысла ежегодно четырьмя ватагами в числе 34 человек, начиная с Петровского поста, и бывают на том промысле до Зимнего Николы. Морские суда с припасами обходятся каждой ватаге по пятьдесят рублей и больше. Хлебных запасов берут они по 15 пудов на человека, покупая в Архангельске. На эти нужды получают они издревле от Архангельской земской избы по семь рублей на человека. Уходят они за полторы тысячи верст от Архангельска в поисках соколов в самых глухих местах севера на мурманском и норвежских берегах. «Оным кречатьим помытчикам, — давал свое заключение Приказ, — окладу исправлять не мочно, что посылаются в иностранные государства в дарах».

А в 1729 году в ответ на запрос гофмейстера А. Г. Долгорукого Архангельская губернская канцелярия извещала, что на Двине насчитывается девятнадцать дворов кречатьих помытчиков, «что привозят кречетов, чилегов кречетьих, что у них в улове бывают».

В 1726 году двинские помытчики доставили в Москву кречетов серых молодиков 30 и таких же челигов— 303. В 1731 году им было указано «ловить птиц в угодьях всяких безвозбранно», доставляя в Москву не менее 20 кречетов и 30 челигов ежегодно.

Кречатьи помытчики с их своеобразным промыслом и традициями были заметными людьми на Курострове и в пору юности Ломоносова. Люди отважные и бывалые, наведывавшиеся почти каждый год в Москву, они должны были привлекать к себе внимание молодого Ломоносова, жадно ловившего всё новое и необычайное.

***

На протяжении всего семнадцатого века жизнь на островах Холмогорской луки всё более и более развивается. Растёт население и благосостояние Куростровской волости.

По переписной книге 1678 года в ней уже значится сорок одна деревня, а в них 229 дворов, в которых проживало 763 человека, «и перед прежними переписными книгами» прибыло 50 дворов и 229 человек.

Особенностью Куростровской и других островных волостей на Двине была значительная устойчивость сложившихся отношений по сравнению с тем, что происходило на соседней «матерой земле».

В 1779 году известный архангельский историк и краевед Василий Крестинин составил ценное описание хозяйственного и бытового уклада двинских жителей как на основе своих личных наблюдений, так и тщательного изучения местных документов, в том числе семейных и имущественных актов крестьян Ровдогорской волости Вахониных-Негодяевых, сохранивших свои архивы с конца XV века. Книгу свою Крестинин назвал «Исторический опыт о сельском старинном домостроительстве Двинского народа в Севере». Напечатана она была в 1785 году в Петербурге. Из неё мы узнаём о характере и размерах крестьянского землевладения на Севере в середине XVIII века, о ценах на участки пашенной земли и пожни, о стоимости домов и хозяйственных; построек и т. д.

«Сельские жители около холмогорских волостей, — сообщает Крестинин, — в нынешнее время разделяют свои пашни по доброте их на цельныя, полуцельныя и плохия поля. Одно поле цельныя земли,на котором высеивается по четверти или мера ячменя, в продаже или в оценке бывает от 30 до 35 рублев; мерное полуцельныя земли поле от 25 до 30 рублев; мерное же поле-плохия земли от 15 до 20 рублев. Равным же образом и сенные покосы или пожни разделяются на цельные, полуцельные и плохие. Цельная пожня, на которой становится сена 100 куч или копен, оценивается в 90 или во 100 рублев, или, как ныне вошло в обычай, каждую пожню цельныя земли оценивают за столько рублев, сколько на ней ставится куч; пожня на 100 копен полуцельныя земли обращается в цене за 80 и 90 рублев, а пожня на 100 копен плохия земли от 50 до 80 рублев. Поля и пожни находятся разной величины. На малых полях высевается по 2 четверика, на больших по 5 мер, или 2’/2 четверти ячменя и больше; напротив же того рожь засевается на полях половиною меньше, на малых пожнях собирается сена 10 куч и более; на больших от 100 до 500 куч и более».

Крестинин указывает, что в двинских волостях «частные деревни, состоящие из пашенной и сенокосной земли частных владельцев, обрабатываемые единою крестьянскою семьею», можно разделить на пять «статей». «В первой статье считаются пашни, обсеваемые 20 или 25 мерами, или получетвертями ячменя; пожни от 600 до 800 куч производящие сена. Во второй статье пашни, обсеваемые 15 или 20 мерами ячменя; пожни от 300 до 500 куч производящие £ена. В третьей статье пашни, обсеваемые 10 и 15 мерами жита; пожни от 150 до 300 куч производящие сена. В четвертой статье пашни, обсеваемые 5 и 10 мерами жита; пожни от 75 до 150 куч производящие сена. В пятой статье пашни, обсеваемые 2 1/2 и 5 мерами ячменя; пожни от 35 до 75 куч производящие сена».

Вместе с тем Крестинин отмечает, что «не во всякой волости находятся частные первой статьи деревни, и в самых больших волостях оные редки. В Ровдогорской волости оных нет, на Курострове же два или три дома считаются, по владению деревень первыя статьи, лучшими. Крестьяне сих двух знатных волостей по большей части владеют землями 3 и 4 статьи». Приводит он и такую интересную подробность: «Частные крестьянские деревни продаются целыми весьма редко, и почитай продажными не бывают». Продавались либо отдельные полоски и пожни, либо, как и в старину, доли в хозяйстве. Можно найти у Крестинина и стоимость, по какой «оценивают двинские поселяне свои земли». Деревни первой статьи шли ценою «з 600 и в 800 рублев, редкож в 1000 рублев», второй «в 500 и 600 рублев», третьей «в 350 и 500 рублев», четвертой «во 150 и 200 рублев, пятой «в 50 и 100 рублев». «Все сие кроме хоромного строения продается. Домы же состоят под разными ценами особливо», — подчеркивает Крестинин. Сообщает он и в какую цену шли эти хоромные и надворные строения, также соответственно «статьям», на которые разделялись деревни:

«В деревенских селениях, около Холмогор лежащих, крестьянские домы в нынешнее время весьма дороги. Крестьянский дом первые статьи по нынешним обстоятельствам, должно ценить в 300 и 500 рублев; вторыя статьи в 200 и 300 рублев; третией статьи во 100 и 200 рублев; четвертый статьи в 50 и во 100 рублев; пятыя статьи в 30 и в 60 рублев. К сему не принадлежат бобыльские домы, то есть малые хижины деревенских жителей, не имеющих собственный пашни.

Для лучшего понятия можно представить в пример посредственной Ровдогорского или Куростровского поселянина дом, при строении которого должен хозяин в нынешнее время употребить:

На  избу —                      30 рублев.

—  клеть —                     30 р.

—  скотской  сарай —   30 р.

—  овин —                       5р.

—  гумно крытое —        25 р.

—  хлебной   анбар —     15 р.

—  баню —                       7 р.

_______________________________

                                                  142 р.

Сверх того цена овинов доходит до 8 рублев, гумна крытого до 40 рублев, хлебного анбара до 25 рублев, бани до 10 рублев».

Сведения, сообщаемые Крестининым, имеют значение и для характеристики земельных отношений и имущественного положения двинских крестьян также и во времена Ломоносова. Мы видим, с какой медленностью изменялись эти отношения. Даже во второй половине XVIII века, невзирая на появление межевых инструкций 1754 и 1766 годов, запрещавших крестьянам продажу земель и передачу их по наследству, сделки на землю продолжают совершаться, как и в старое время. На двинских островах преобладает середняк, владелец «частной деревни» третьей и четвертой статьи. Благоприятные природные условия, удобная и плодородная земля, сочные травянистые пожни позволяли поддерживать более высокий уровень сельского хозяйства. А наличие промыслов и ремёсел позволяло маломощным хозяйствам удержаться в «зелёные» (неурожайные) годы от окончательного разорения. Мироедам здесь не так легко было подмять под себя остальных крестьян.

И мы знаем, что во времена Ломоносова на Курострове, кроме двух-трёх богатеев, держался довольно прочно слой предприимчивых и деятельных крестьян, медленно обзаводившихся достатком и прилагавших немалые усилия к тому, чтобы его сохранить.

К числу их и принадлежал черносошный крестьянин Василий Дорофеевич Ломоносов — отец гениального помора Михайлы Ломоносова.

Фамилия Ломоносовых не считалась старинной на Курострове. Прежние исследователи относили появление её ко второй половине XVII века. Новейшие разыскания позволяют считать Ломоносовых давнишними обитателями Курострова. В составленной в 1678 году переписной книге Архангельска и Холмогор, хранящейся ныне в Центральном государственном архиве древних актов в Москве (ЦГАДА), записан весь тогдашний род Ломоносовых, проживавших в деревне Мишанинской на Курострове. В этой книге упомянуты: Лёвка (Леонтий) Артемьев Ломоносов и его три сына Юдка, Лучка (Лука) и Дорошка (Дорофей),а так же три внука: «Ивашка, Фомка и Афонька десяти лет, Ивановы дети».

Все Ломоносовы, проживавшие на Курострове, издавна занимались морскими промыслами. В приходо-расходной книге холмогорского Архиерейского дома за 1689 год имеется запись о продаже посадским человеком Андреем Зыковым своей доли промыслового становища на Мурмане, которой он владел вместе с Юдкою Ломоносовым.

Покупка мурманского стану.

«У холмогорца Глинского посаду у Андрея Титова сына Зыкова куплено в Дом архиерейской по ево андреевой купчей и по заручной росписи на Мурманском берегу, в Оленьем становище, на Виселкиной губе, в стану, и в скеи, и в бани, и в амбаре, и в сенях, и во всем том четвертую доль, что была с куростровцом Юдкою Ломоносовым, чем он Андрей, владел, с остальными всякими промышленными заводы. Да сверх купчей и росписи в реке Оленке шестую доль заборного лесу, и за тое покупку за всю ему десять рублев дано».

Всему Поморью был известен старый мореход и промышленник Лука Ломоносов, родившийся, как можно судить по дошедшим до нас ревизским «скаскам», в 1645 или 1646 году.

Лука Ломоносов пользовался в своей волости уважением. В 1701 году по выбору куростровцев он становится церковным старостой. Он принимает большое участие во всех «мирских» делах двинской земли. В 1705 году мы видим его «двинским земским старостой», состоявшим при бурмистрах Василии Жеребцове и Иване Звягине.

До самых преклонных лет Лука Ломоносов сохранил страсть к морю. Он совершает далёкие морские переходы и во время войны со шведами берёт на себя выполнение такого ответственного дела, как доставка хлебного запаса в далёкий северный острог. В «Книге таможенного десятинного и пошлинного збору Кольского острога бургомистра Андрея Пушкарева» за 1710 год сохранилась такая запись:

«Сентября в 14 день взято колмогорца Григорья Барсина, у кормщыка ого у Луки Ломоносова с лодьи нагруженной государевыми хлебными припасы за Кольскую Береговую пристань привального и отвального рубль шесть алтын четыре деньги»3.

Запись эта свидетельствует и об имущественном положении Луки Ломоносова, который до старости ходил кормщиком на чужом судне. Под одним кровом с ним жил и вёл с ним совместное хозяйство его племянник Василий Дорофеевич Ломоносов, как о том можно судить по «Переписной книге города Архангельска и Хол­могор 1710 года», где значится:

«На деревне Мишанинской.

Двор. Лука Леонтьев Ломоносов штидесяти пяти лет. У него жена Матрона пятидесяти восьми лет, сын Иван двенадцати лет, две дочери: Марья пят[н]адцати лет; Татьяна восьми лет. Земли верев тридцать три сажени. У него житель на подворьи Василей Дорофеев сын Ломоносов тридцати лет, холост. У него земли тридцать четыре сажени».

Хозяйство это надлежит рассматривать как складническое, причём В. Д. Ломоносов сохранял свои наследственные права на земельное владение, доставшееся ему от отца.

Среди купчих и закладных, сохранившихся в роде Василия Дорофеевича Ломоносова и найденных в середине XIX века П. Ефименко у Дарьи Головиной на Матигорах, обнаружились и хозяйственные бумаги Луки Ломоносова.

Из этих бумаг видно, что в 1698 году двое куростровцев — Дементий и Панкрашко Васильевы дети Чюрносовы заняли у Луки Ломоносова двадцать рублей денег под заклад принадлежавшей им земли, которая в случае неуплаты переходила полностью в собственность Ломоносова, причём Чюрносовы передавали ему все свои права на это владение, особо оговорив, что снимают с него все могущие возникнуть претензии, которые они принимали на себя. Или, как сказано в закладной: …«а в тех заемных денгах мы заимщики до того кабального срока заложили и подписали в вере к нему Луки своего владенья в тоеж Куростровской волости горней орамой земли поле назвищем дворище и з закра инами, а межи тому полю и закраинам по старым пись-мянным крепостем и) по купчей, что мы Дементей з бра­том Панкрашком то поле и з закраинами купили у кур-островца же у Андрея Алексеева сына Батуры и куды сами владели безвывета, а будет мы  заимщики по сей закладной кабале на тот выщеписанной срок тех заемных денег не заплатим и того своево закладного поля и з закраинами не выкупим, и после срока дела нет и не вступатца, ся наша закладная купча и поступная в век и в дернь без выкупа и впред ему Луки владеть волно, продать и заложить и всякие государевы подати платить с мирскими людми в ряд и стенная изгорода горо­дить, а в снимки и в очищени того своево заклада от всяких письмянных крепостей и от сродичев своих и от сторонных людей мы заимщики своими денгами и животы, а ему Луки в том убытка не учинить никоими делы, да и старую купчую на то поле, что купили у Андрея Батуры, отдали ему ж Луки с сею закладною до выкупа, кто с сею закладною станет, тот по ней истец».

Заклад в срок не был выкуплен, и поле поступило в собственность Луки Ломоносова, который в свою очередь, нуждаясь в деньгах, заложил в 1702 году ту же землю за те же «двадцать рублей денег московских» куростровцу Офонасью Иванову сыну Шубному и так же на срок до будущего Покрова, когда обычно совершались взаимные расчёты между крестьянами. Текст закладной дословно повторяет юридическую формулу предшествовавшей, только теперь Лука Ломоносов передаёт Шубному купчую и закладную Чюрносовых и полученную от них закладную Батуры. Землю эту Лука Ломоносов выкупил. Но в 1709 году 17 октября снова заложил тому же Офонасью Шубному за восемнадцать рублей с полтиною, из которых десять взял «наперёд», а восемь с полтиною Шубной обязывался ему «додать».

Земля эта так и осталась за Шубным. И в 1714 году, когда на Луку Ломоносова упало тяжёлое казённое взыскание — целых пятнадцать рублей, — пришлось подумать о небольшой поженке, которой он владел совместно с Василием Дорофеевым Ломоносовым. Для продажи этой пожни нужно было согласие обоих владельцев. И вот они пишут «сговорное письмо» перед совершением купчей в том, что они продали куростровцу Козьме Козмину сыну Созоновых

«владения своего в тоеж Куростровской волости за рекою на Микифоровке пожню свою сенных покосов по мирской волостной веревной книги 707 году оба свои повитк» безостанка, а в межах та пожня с верхного конца от Белобородовых земли, а с нижнего конца от Баневых земли по сторону от Полкозера, а по другую сторону от Лывы, а цены взяли мы Лука да Василей у него Козмы за ту свою пожню за оба повытка денег десять рублев, у сего зговорного писма денги взяли все вручь безостанка… а подати великого государя с тое земли платить и службы служить с нынеш­него 714 году генваря с 1 числа ему Козмы, а старые розрубные невыплатки с тое земли доплачивать нам Луки да Василью своими денгами»…

Пожня «званьем на Микифоровке» находилась на Нальё-острове. Через некоторое время она снова перешла во владение Василья Дорофеевича Ломоносова, который расстался с ней окончательно только под старость, продав её 27 ноября 1739 года Михаилу Афанасьевичу Шубному на «вечно» за восемь рублей.

Необходимо отметить, что речь идёт всё время об одних и тех же участках, которые они то продают, то закладывают, то снова стараются выкупить и заполучить обратно. Уже это одно не позволяет нам говорить о крупных земельных владениях Ломоносовых, по крайней мере, по поморским масштабам.

Хотя сам Лука Ломоносов и был неучён, в его семье ценилась грамотность. Приведённую выше закладную в 1702 году «писал по велению отца своего сын Иван», а руку приложил «вместо дедка своего Луки Ломоносова по его веленью внук его Никита Федоров», которому в то время едва ли было более 13—14 лет.

Никита Ломоносов, воспитывавшийся с малых лет у деда, сумел получить некоторое образование и впоследствии занял скромную должность подьячего Архан-гелогородской портовой таможни. К 1712 году он обзавёлся в Архангельске своим домом, часть которого сдавал в наём.

В начале 1725 года Никита Ломоносов вместе с двумя товарищами Яковом Ляскиным и Василием Фоминым побывал в новой столице России — «невском парадизе» Петра. Пробыли они там недолго, ибо, заняв 25 апреля у проживающего в Петербурге иноземца Франца Фондорта 30 рублей, возвратились в Архангельск. Долг свой они обязались уплатить в Архангельске доверенному Фондорта «купецкому человеку Логину Бекану». Через полтора года, 8 декабря1726 года, Никита Ломоносов умер, а его вдова вскоре вышла замуж за капитана архангелогородского гарнизонного полка Григория Воробьёва.

Вероятно, у Луки Ломоносова было два внука Никита большой и Никита меньшой, так как упоминаемый в ревизской «скаске» 1722 года двадцатидвухлетний Никита не мог подписать за «дедку» закладную 1702 года. Оба Никиты были таким образом грамотны.

Ломоносовы тянулись к городской жизни, как и многие другие кур остр овцы, обосновавшиеся «у города Архангельского» и даже в самой Москве.

Василий Дорофеевич Ломоносов родился, как можно судить по «скаске» 1719 года, — в 1681 году. Никаких сведений о родителях его до сих пор не найдено. Повидимому, он рано их лишился и прошёл горькую долю сиротства. Он жил в доме своего родного дяди Луки Ломоносова в деревне Мишанинской на Курострове и прошёл трудный путь рядового промышленника, находящегося в полной зависимости у кормщика или хозяина, властно распоряжавшегося «молодшими», не считаясь ни с какими родственными отношениями. Вынужденный пробивать себе дорогу, Василий Ломоносов провёл молодость в неустанном труде, не имея возможности ни понатореть в грамоте, ни рано обзавестись семьей.

***

Жители двинских островов с давних времён занимались «звериными» и рыболовными промыслами. Они ходили добывать сало морского зверя до самой Новой Земли и сидели на сёмужьих тонях, начиная от устья Двины и почти до самых Холмогор, куда добиралась крупная и сильная красная рыба. Но самым излюбленным их промыслом был тресковый промысел на далёком Мурмане.

Мурманские тресковые промыслы уже в XVII веке представляли собой сложную и хорошо развитую организацию. По всему берегу были разбросаны становища и строго распределены промысловые участки, которыми владели и черносошные крестьяне, и посадские люди, и монастыри, и даже опальные бояре и окольничные.

Так, например, известно, что окольничий Леонтий Неплюев, сосланный в Колу, владел на Мурманском берегу промысловым станом, который потом завещал холмогорскому Архиерейскому дому. На Мурмане были известны станы Спасского Новоприлуцкого, Сийского, Михайло-Архангельского и Соловецкого монастырей. Крестьянские станы принадлежали преимущественно двинянам — куростровцам и ухтостровцам, которые продавали друг другу свои участки и отдельные доли в участках (паи).

Иногда промышленники для этого выступали в сообщничестве также с посадскими и городскими людьми.

Рыбные и сальные промыслы обкладывались с давних времён десятиною. В конце XVI века была введена откупная система, оказавшаяся весьма разорительной для рядовых поморов-промышленников. Особенно стремились поживиться на откупах «торговые иноземцы», упорно проникавшие в это время на русский Север и подрывавшие русскую торговлю. В 1646 году москов­ские купцы подали челобитную царю Алексею Михайловичу, в которой жаловались «на иноземцев, на англичан и на голландцев», что они «умыслили лукавством своим, откупили ворванье сало, чтоб твои государевы торговые люди и все поморские промышленники этого сала мимо их другим немцам и русским людям никому не продавали, а себе берут за полцены, в треть и четверть цены, и от того Колмогорцы и все Поморье… обнищали и разбрелись врозь и твоя государева вотчина город Архангельской и Колмогорский уезд и всё Поморье пустеет».

Челобитье это возымело силу, и в том же году откупа на сальные промыслы были снова заменены десятинным сбором.

При Петре, как сообщает в своём «Историческом описании российской коммерции» Мих. Чулков, «в Кольском остроге и на Мурманском берегу пошлина взимаема была за десятую тысячу от рыб трески по 16 рублсв, а сала трескового за десять пуд по 15 алтын». Для собирания этой пошлины из Архангельска в Коль­ский острог и на Мурман посылались целовальники и; стрельцы, которые «бедным тем и непросвещенным жителям делали великие обиды и разорение». Сведения об этом дошли до Петра, и в мае 1719 года он издал указ о том, чтобы сбором пошлин ведали в самом Архангельске, куда и надлежало теперь привозить рыбу и сало.

Значительную роль в промысловой жизни Беломорского Севера играл холмогорский Архиерейский дом, развернувший после учреждения епархии (в 1682 году) большую экономическую деятельность. За короткое время в Холмогорах возникла крупная феодальная вот­чина, обладавшая своими деревнями и приписанными к ней угодьями. Архиерейский дом в равной мере теснил крестьян и посадских, взимая оброк с отведённых ему й приобретённых различными путями пожен сенных покосов, пустошей, мельниц, тоней, амбаров и лавок. Зоркие архиерейские стряпчие не упускали из виду ни «новоросчистной пашенной земли», ни какого-либо «новоприсадного островка», появившегося на Двине, спешили присвоить их и обложить оброком. Не успела, например, появиться «против Боброва ручья» небольшая песчаная «присада» к оброчному «репному острову», как владелец её крестьянин Койдокурской волости Кирилка Польянов был немедленно обложен оброком, исчисленным на 1689 год в «полодиннадцатой деньги» (то есть в пять с четвертью копеек).

Захватив несколько сёмужьих тоней на Двине, Архиерейский дом простёр свою хозяйственную деятельность далеко в Белое море. Судя по приходо-расходным книгам Архиерейского дома на 1688—1689 гг., уже к этому времени архиерейская вотчина, обладала сё­мужьими тонями на Зимнем берегу Белого моря в районе реки Товы, Больших Ручьёв, Инец до Мегры. Тони и промысловые избушки для звериного промысла Архиерейский дом сдавал на оброк двинянам — крестьянам ухтостровской, курейской, ровдогорской и, других волостей. Приведём несколько относящихся сюда записей, характеризующих эту оброчную статью:

«С тони Лудушки и с ручейка, что на Зимней стороне на Товском берегу, Богоявленского Ухтострова у Ивашки Ефимова оброку на прошлой 196 (1688) год два рубли з гривною.

С тони Глубокого ручья с Зеленым до Мегры, что на Зимной же стороне, Курейской волости у Малахийка Афанасьева сына Пономарева оброку на 196 год рубль взято.

С тони что на Зимней же стороне в Азицах до Глубокого ручья, Курейской волости у Лазарка Терентьева оброку на 196 год рубль десять алтын взято.

С тони Медвежья ручья, что на Зимней стороне, Ровдогорской волости у Васки Кашина оброку на 196 год осмь алтын две денги взято.

На Зимной же стороне в Медвежьем ручью с тонной избушки, которая отдана была для кожного торосового промыслу, у домового загорского стану у крестьянина у Федки Березина по ряде на 196 год дватцать алтын взято.

С топи Быстрицы, что на Зимной стороне ниже Азиц, у куростровца у Леотья Михайлова оброку за 196 год рубль дватцать три алтына две денги взято.

Он же Леонтий сидел на тони средней трети. И за то поступиса избою, которую поставил он Леонтий на вышеписанной тони Быстрицы. Да сверх той избы у него оброку на 196 год три алтына две денги взято.

С тони Лудушки и с подтопка, что на Летней стороне, Нижной Койдокурьи у Андрюшки Лаврентьева да у Митрошки Иванова оброку на 196 три  рубли с полтиною.

Позднее Архиерейский дом отправляет на сёмужьи тони на Зимнем берегу своих «домовых людей» и покрученников. О расчётах с покрученниками можно судить по следующим записям. В 1695 году на «тонный промысел» были отпущены «на извозном карбасе» домовые люди Дорофей Якимов, конюхи Устий Калмык, Андрей Тороканов, водовоз Алёша Разгуевский и покрученники Ивашко Семенов Калапышев и Пронька Макаров. «А промышляли они на домовых двух тонях». С Дорофеем Якимовым на тони «меж Инцами» промышлял конюх Андрюшка Тороканов. «Да как он Андрюшка скорбел, тогда в его место промышлял с ним Дорофеем на время Сенка Андреев ваган.

И пришло промысла на их невод бочка рыбы семги. И с того промысла, как пришли они на Холмогоры, по розчету дано ему Сенке пять алтын денег». На той же тони «сидел другим неводом конюх Устин Калмык, а с ним сидел покрученник Ивашко Калабышев из особой доли. В улове у них пришло бочка рыбы семги весом тринатцать пуд ценою по десяти алтын пуд. И на покрут ему Ивашку на ево доль по розчету дано шестнатцать алтын полторы деньги». На другой тони «прозванием в Ялишном ручье», с водовозом Алёшкою Рузгуевским промышлял покрученник Пронька Макаровых из осьмой доли. И на той тони у них промысла пришло на невод тольки шесть рыбок небольших семги. И с той рыбы ему покрученнику по розчету денег дано шесть алтын четыре деньги». «И та вышеписанная рыба вся принята в дом архиерейской на потреб».

Вслед за сёмужьими тонями, оказавшимися не столь прибыльными, холмогорский Архиерейский дом обзаводится промысловыми участками на Мурмане.

Первый холмогорский архиепископ Афанасий, построив две лодьи, «сыскал на Мурманском берегу становище Виселкину губу и речку Поршвицу и тамо учинил для житья промышленным людям избы и амбары и всякой завод», добившись от царей грамоты на владение этими угодьями.

В приходо-расходной книге холмогорского Архиерейского дома за 1694—1696 гг. имеется интереснейшая запись о том, что в 1695 г. «в разных месяцех» «холмогорского уезда с Пинеги валдокурского погоста крестьянин Антошка Пыхунов» сделал по заказу Архиерейского дома «в Мурманской промысел лодыо новую двинянку на трех колодах из своего сухого соснового лесу по угожеству»: «А мерою та лодья от корта до корга одиннадцать сажен с локтем. А поперег в матерых набоях четыре сажени, а сажени мера щапаная полтретья аршина, а в глубину два аршина с чет­вертью, и упруги, и курицы положил добрые, как водитца, и все зделал на готово. А конопать, и смола, и скобы, и гвоздье, и скалы, и рогожная прядь к тое лодьи нее кладено домовое казенное. От дела тое лодьи и за лес дано ему Антошке по ряде на работу и на хлеб и на харчь дватцать пять рублев дано. Да пуд палтосины соленой, да два пуда троски соленой».

Архиерейский дом отправлял ежегодно в вешний и летний промысел артели покрученников. «Вешняки» отправлялись в конце зимы «на пёшу». Они пробирались по ледяным тропам и дремучим лесам сперва от Холмогор на Колу, а потом выходили на побережье к архиерейским становищам, где их ожидали готовые карбасы, снасти и припасы. «Летняки» двигались на больших лодьях, на которые потом забирали весь улов и своих товарищей по промыслу — вешняков.

Всё, что находилось на становище: избы, сени, амбары, сараи, рыбьи скеи (места для посола), поварни, весь хозяйственный и бытовой инвентарь: квашни, котлы, чаны, братины, бочки, все орудия лова — дорогостоящие «яруса» на пятьсот, тысячу и более крючков, снасти, верёвки, лодейные паруса и, конечно, сами лодьи — всё принадлежало самому Архиерейскому дому.

При отвале промышленников на Мурман Архиерейский дом выдавал каждому из них кусок белого дешёвого сукна на «вачеги» (рукавицы), по большому караваю хлеба на каждую лодью, затем иконки, восковые свечи, немного росного ладону и по нескольку листов писчей бумаги, так как все расчёты велись письменно и каждая мелочь неукоснительно записывалась. Кормщику и покрученникам выдавался «своршонок» — небольшой денежный задаток.

«Вешняки» получали «свершонок» не в отдачу. За всё остальное нужно было рассчитаться. Даже пуда три солёной палтусины или трески выдавались каждой лодье на дорогу «в цену», то есть в зачёт и возмещение.

Большой интерес представляет «Статья отпуску на море мурманское на рыбной летней промысел» в расходной книге холмогорского Архиерейского дома на 1695 год. Из неё мы узнаём, что 13 июня были отпущены в домовое становище на Мурмане в Виселкину губу две лодьи по девять человек на каждой. «А на тех лодьях для присмотру над промышленными людьми послан домовой сын боярской Павел Копытов. Дано ему на домовые тамошние росходы три рубли денег». На новопостроенной в этом году лодье пошёл корм­щик «домовой вотчины Чухченемской волости крестья­нин Яков Бобров. Дано ему овершоночных денег рубль С полтиною».

На другой старой лодье отпущен «кормщик Ухтостровской волости Мишка Шолонников. Дано ему свершоночных денег не в отдачу рубль с полтиною. Да ему же на ссуду десять алтын». Карбасник получил на ссуду тринадцать алтын две деньги, рядовые шжрученники — от двух до четырёх гривен.

Покрут был произведён на следующих условиях: «А в договоре с ними промышленными людьми ис того летняго промысла всякая уловная рыба на коеждой лодьи делить на девять участков. Ис того числа в дом архиерейской шесть участков с треми дольми участка. Кормщику да карбаснику участок. Покрученником семерым человеком участок и две доли участка. Да сверх того им же кормщику и карбасником договорено: будучи в том промыслу насолить архиерейскою солью рыбьи наживки на себя по бочки. И вывесть на Холмогоры на архиерейских лодьях безденежно. И засола на них денег не спрашивать».

Промышленники не брали на себя выделенную им рыбу, а тут же продавали её Архиерейскому дому, причём на долю рядовых покрученников доставалось так мало, что почти всё уходило на расплату за полученное раньше.

В апреле 1704 года в связи со сдачей сальных и тресковых промыслов в ведение монопольной компании кн. Меньшикова и Шафирова была составлена «Ведомость» о состоянии рыбных промыслов, принадлежавших холмогорскому Архиерейскому дому. По «памяти», присланной из Москвы, была учинена «смета», что «в те промыслы прежде отпущалось» и что «налицо есть про­мышленных судов и снастей».

Из этой «Ведомости» мы узнаем, что холмогорским Архиерейским домом «по 1700-й год отпускалось для промыслу рыбы палтосины и троски вешних, по 6 карбасов, а летних по 4 карбаса, обоего по 10 карбасов; а ради провозу оттудутое рыбы и ради посылок в тот промысел хлебных запасов и соли и промышленных заводов отпускалось из дому по две лодьи». Снастей в год: «по 30000 и по 25410 и по 15000 веревок подолнишных и по 10 и по 8 и по 9 пуд прядена оростежного, лес удебных по 8 и по б и по 4 пуда, по 4000 и по 3000 и по 2000 уд кованцев больших и малых, по 6000 и по 5000 и по 4000 уд тросковых луженых, по 30 и по20 и по 15 крюков тросковых, по 40 и по 35 и по 30 аршин холсту».

В это время на рыбный промысел посылалось по сорок два человека в год, в том числе два повара. «Вешняков» из них отправлялось по зимнему пути по двадцать четыре человека. «В улове и привозе» в холмогорский Архиерейский дом, кроме «участков» (доли) карбасников и промышленников, с вешнего, бывало, промысла в год палтосины солёной — «по 1584 и по 506 и по 106 пуд», трески солёной «по 402 пуда и по 381 пуд и по 314 пуд». — Трески сухой «по 81 пуду и по 40 пуд-и 15 пуд».

С летнего промысла приходилось палтосины солёной «по 633 пуда и по 544 пуда и по 40 пуд», трески солёной «по 338 пудов и по 298 пуд и по 59 пуд», сала трескового «но 10 и по 8 и по 6 бочек».

Убедившись, что Архиерейскому дому «чинится малая прибыль», Афанасий повелел с 1700 году отпускать на вешний промысел по четыре карбаса, да ещё в летний по два карбаса, «а в них карбасников и рядовых промышленников с поваром всего по 25 человек на год». Уменьшение числа промышленников было вызвано и тем, что опасались «прихода к Архангельскому городу воинских свейских кораблей». Поэтому было велено «отпущать одну лодью».

«А в улове и в провозе на одной лодьи бывало в дом архиерейской, кроме карбасниковых и промышленных людей участков, палтосины солёной вешней и летней по 460 пуд и по 295 пуд и по 229 пуд, троски солёной по 1055 и по 952 пуда и по 613 пуд. Троски сухой по 18 и по 14 и по 13 пуд, палтосины сухой по 5 пуд и по 3 пуда и по пуду, раног сухих палтосьих по 8 и по 6 и по 3 пуда».

О размерах улова и заработках промышленников в начале XVIII в. можно судить по записям в приходно-расходных книгах Архиерейского дома, которые велись из года в год. Так, в 1716 году двумя артелями вешнего промысла было добыто трески сухой и солёной на сумму 37 рублей 29 алтын 3 деньги. Из этих денег Архиерейский дом получил себе 27 рублей 15 алтын 4 деньги, два

карбасника забрали 4 рубля 24 алтына 3 деньги, а на долю остальных шести человек покрученников пришлось на всех 5 рублей 25 алтын и 2 деньги.

Четыре артели летняков привезли в этот «неурожайный» год всего 96 пудов на 5 рублей 25 алтын 2 деньги. Из них Архиерейский дом забрал 4 рубля 9 алтын 1/2 деньги, карбасники получили 24 алтына, а все покрученники 26 алтын 2 деньги. И если кормщики и карбасники имели право «насолить архиерейской солью» для себя и вывезти безденежно по бочке «наживки» (мелкой рыбы), а кормщик, кроме того, ещё и бочку крупной трески, то с покрученников даже высчитывали за соль деньги из расчёта по 8—10 денег за пуд. Покрученники набирались из «домовой вотчины» Архиерейского дома и находились от него в полной материальной зависимости.

Из приведённых материалов видно, что холмогорский Архиерейский дом продолжал «крутить» промысловые артели и после петровского указа 1714 года, по которому «патриарший и архиерейские и монастырские вотчинников и всякого чина людей рыбные ловли» поступали в казну и должны были отдаваться «на откуп с торгу».

Большой интерес для истории северных промыслов представляет попытка Афанасия завести регулярный звериный промысел на Новой Земле.

1 ноября 1694 года Афанасий писал Петру, что «обдолжался учинил первое мореходное промышленное судно кочь, со всеми снастьми и с припасы и отпущал на море на Новую Землю на звериный моржовый промысел». По возвращении с промыслов Архиерейскому дому было доставлено шестнадцать бочек звериного сала. И Афанасий «уповал» впредь «учинить к выше-писанному мореходному кочу в прибавок промышленный же кочь или два по изможению».

В том же 1695 году «в разных месяцах» «волока Пинежского Сомпальской деревни крестьянин Елфимко Федоров сын Тарасовых» построил для Архиерейского дома «новоземельской промышленной кочь» и доставил его на Холмогоры. «А мерою тот кочь в длину по колоде девять сажен с локтем, а сажени мера полтретья аршина без двух вершков. А поперег в матерых набоях три сажени с локтем, а в глубину полтора аршина, а .поверх курицы в восми местах, да перешва. А коно иать и смола, и скобы, и на кровле скалы, и рогожи к тому кочю, все кладено домовое казенное. От дела того коча и за лес дано ему Елфимку по ряде двена-тцать рублев. Да три пуда рыбы палтосины и троски соленой дано».

Сохранились довольно подробные сведения о промысловой экспедиции этого года. Первым, 6 июня 1695 года, был отпущен «к морю на Новую Землю на звериной моржовой промысл» старый домовой кочь, уже, повидимому, совершавший арктические походы. «А на том коче отпущены домовые промышленные люди, кормщик Никита Тушин с сыном, да рядовых промышленников тринадцать человек». Покрут был произведён на следующих условиях: «Договорено с ними корм­щиком и с рядовыми промышленными людьми, что даст бог на тот кочь звериного моржового промыслу и ис того промыслу в дом архиерейской две доли, а им кормщику и рядовым промышленником треть». Кроме того кормщику Никитке «по ряде» было дано на обувь четыре гривны, а рядовым промышленникам по восемь, двенадцать или четырнадцати алтын.

11 июня на тех же условиях был отправлен на Новую Землю и «другой новый кочь», построенный в том же году. «А на то-м коче отпущены домовые промышленные люди кормщики Максимко Деканов да Лучка Рахов, да рядовых промышленников тринадцать человек».

В конце августа первый кочь, на котором был кормщиком Никитка Тушин, возвращался с «новоземельского моржового коча» с добычей. Судно уже подходило к Нёноксе и таким образом приближалось к концу своего пути. Но неожиданно налетела буря. «И тот кочь под Неноксою волею божиею во время бури розбило без остатка». Однако, отважные промышленники, невзирая на шторм, сумели спасти с гибнущего коча почти всю добычу: «А сколько промысла моржины и кости и сала на том коче пришло и от убое вышло и то все у города продано».

3 сентября промышленников, уцелевшие кочевые снасти и спасённую добычу — «моржину, и сало, и кость» вывез на своём карбасе и доставил в Архан­гельск ненокшанин Ивашко Дерябин, за что ему было уплачено два рубля. Кроме того три «слободских крестьянина» нашли на берегу «пять лавтаков морж-ных» с того же разбитого коча и привезли к Архан­гельску. Афанасий пожаловал им «за труды» по гривне на человека.

Несчастье постигло и второй кочь. Он потерпел. крушение, не успев добраться до Новой Земли. «И тот кочь на мори на Каниие носу во время бури розбило. И снасти и припасы все погибли без останка. Только промышленные люди спаслися выездом в карбасе на землю».

Невзирая на такую неудачу, упрямый Афанасий в следующем же году снаряжает экспедицию на Новую Землю уже на трёх кочах. Для этого починяются старые 3 и строится на Пинеге новый кочь, о чем сохранилась запись в расходной книге Архиерейского дома:

«По указу преосвященного архиепископа, волока пенежского Николаевского прихода крестьяне Тимошка да Игнашка Федоровы дети Кулакова по подряду своему зделали в дом ево архиерейской новоземельской промышленной кочь, из своего сухого соснового лесу по угожеству. И припроводили в дом ево архиерейской на Холмогоры. А мерою тот кочь в длину по колоды девять сажен, поперег три сажени, а в вышину от колоды по двадцати набоев на сторону матерых. А в том коче кладено упругов в тринадцати местах, да два коренника в носу, да копыги в коргу, да десятеры курицы.

«Да он же Тимошка с братом добыли к тому кочу две тесницы на перешвы, да собцовый корень, да бревно на дерево. А конопать, и смола, и скобы, и на кровлю скалы и рогожи к тому кочю, все кладено домовое казенное. От дела того коча  и за лес дано им Тимошке з братом денег девять рублев да два пуда рыбы троски соленой.

«Да к тому ж кочу куплено пять бочек смолы большой руки, да тритцать бочек новоземельских под сало большей же руки, да четыре бочки под вышеписанную смолу. За все дано четыре рубли денег четыре денгн. А делали они тот кочъ за своим хлебом и харчем».

В июне 1696 года все три коча ушли на промысел. На первом коче были отправлены — кормщик Быстро-курской волости крестьянин Кирилка Романов Гурьев да рядовых промышленников—14 человек. На втором — кормщик холмогорец нижнего посаду Рождест­венского приходу Мишка Иванов сын Кишкин и четырнадцать рядовых промышленников. На третьем — новом коче — кормщик Никифорко Евдокимов Собинкин и также 14 рядовых промышленников. Таким образом на Новую Землю была в этом году отправлена большая экспедиция, в которой принимало участие сорок пять человек. Среди рядовых покрученников были чухченемцы, койдокурцы, матигорцы, куростровцы и емчане.

Два коча вернулись в том же году с добычей, а третий кочь, на котором ходил на Новую Землю Никифор Собинкин с товарищами, разбило в море, «а промысла ничего на нем не было, и данных на ссуду им денег вычесть у них не ис чего». Последнее замечание, по-видимому, свидетельствует о том, что промышленники, ходившие на этом коче, спаслись.

Несмотря на такую потерю, общий доход от продажи сала, кожи и клыков моржей в этом году составил 152 рубля 15 алтын 2 деньги, тогда как в следующем, в 1697 году — весь доход от этого промысла выразился всего лишь в сумме — 97 рублей 11 алтын .

Архиерейский дом занимался промысловой деятельностью главным образом для удовлетворения своих собственных потребностей, а не для продажи и перекупки.

Это было большое замкнутое вотчинное хозяйство, обслуживавшее многочисленный штат крупных и мелких служащих, состоявших при архиерее и ведавших делами епархиального управления, начиная от детей бояр­ских и их семей и кончая простыми канцеляристами, «служками» и челядинцами.

Промыслы, добыча с которых поступала на продажу, в основном вели крестьянские артели. Треска шла как на внутренний рынок, так и за границу. В 1700 году было отпущено из Архангельска за море: трески сухой 9548 пудов на сумму 2483 рубля, солёной 26419 пудов на сумму 2509 рублей. В верховые города — трески сухой 15 тысяч рыб, солёной 16576 рыб, сала трес­кового 2608 пудов.

В обслуживание северных промыслов было вовлечено значительное число всевозможных ремесленников. Снаряжение далёких морских походов на Мурман и Новую Землю требовало больших средств и усилий. Каждое становище и каждая тоня поглощали большое количество всякого промыслового инвентаря. Чтобы составить себе хотя бы приблизительное представление об этой стороне дела, нам необходимо снова обратиться к приходо-расходным книгам холмогорского Архиерейского дома, так как сведений о расходах на снаряжение крестьянских промысловых артелей, разумеется, не сохранилось.

В 1695 году в связи с отправкой только двух промысловых лодий на Мурман и двух кочей на Новую Землю, холмогорский Архиерейский дом изготовил силами своих домовых и наёмных мастеров, а также закупил у местных ремесленников всё необходимое для промыслов. Только на один новый кочь «у холмогорца нижного посаду прядильщика Григорья Барсина» было приобретено смольных снастей: «Завоз метной весом четырнатцать пуд тритцать девять фунт. Завоз тяглой весом воемь пуд тритцать фунт. Верховых снастей семь пуд тридцать фунт. Дрог весом два пуда двадцать три фунта. Другой дрог весом два пуда. Урывок на петли весом пуд тритцать фунт. Возжи весом тритцать пять фунт. Всего смольных снастей весом тритцать воемь пуд дватцать семь фунт». Уплачено ему было по пятнадцати алтын за пуд, а всего 17 рублей 10 алтын.

У того же Григорья Барсина «в домовой мурманской промысл» было приобретено тринадцать тысяч «веревок подолнишных», два пуда «лес удебных», и пять пудов «прядена ороетежнего» по цене на круг по тридцати алтын за пуд, а всего восемнадцать рублей.

Но этого мало! Другой холмогорец нижнего посада Якимко Колтовой делал в то же время «из своего трепаного доброго пенку полтретьи тысячи семь фунт веревок подолнишных — весом по пуду по 30 фунт тысяча — итого четыре пуда дватцать два фунта».

У него же было взято четыре пуда 23 фунта «прядена оростежного», причем за веревки уплачено по 25 алтын за тысячу, а за «прядено» по 25 алтын за пуд. Всего пять рублей 11 алтын 2 деньги. Кроме того Якимка Колтовой уже по подряду «домовую архиерейскую пенку трепал и чесал» и затем сделал из нее «в мурманской рыбной промысл тритцать две тысячи веревок подолнишных весом по два пуда всякая тысяча. Итого шестьдесят четыре пуда». Найму ему было уплачено по шести алтын с тысячи. Из «домовой» же пенькн им было изготовлено восемь пудов «прядена оростежного» по шести алтын с пуда. А всего за эту работу ему уплачено 7 рублей шесть алтын четыре деньги. Тот же Якимка «опрял» и сделал «на готово» двадцать пудов пятнадцать фунтов «веревок вязальных», получив из .расчета по десяти алтын с пуда — рубль две деньги, а также «спустил» дополнительно в дом архиерейской пуд 33 фунта «прядена оростежного» из своей пеньки, за что получил «от пряжи того прядена и за товар» — по 23 алтына по 2 деньги за пуд, а всего рубль 9 алтын.

В том же году «в разных месяцех и числах» для Архиерейского дома из принадлежащей ему пеньки пряли «тонное сетное прядено» крестьяне Борисоглебских Матигор Бориско да Якушко Третьяковы и Пронка Тереять Третьяков. Напряли они «на голо» пять пудов семь фунтов пряжи, получив «по ряде» по десяти алтын по полупять деньги с пуда (то есть по 32 с четвертью копейки).

Приведённые данные показывают, что даже такая крупная вотчина, как Архиерейский дом не могла обеспечить промыслы своими средствами, а прибегала к найму посторонних мастеров, покупке готовых снастей и их заказу.

В ещё большей степени это относилось к изготовлению железных якорей, котлов для выварки моржового и тюленьего сала и железных уд для трескового промысла, которых каждый год требовалось огромное количество. В мае 1695 года медник из Николаевских Матигор Иван Окулов сделал «на домовой кочь к Новой Земле на моржовой промысл три котла красной меди». «Первый котел весом дватцать пять фунт, второй котел весом десять фунт без полуфунта, третий котел весом четыре фунта. Да на Мурманской домовой же промысел котел красной меди весом десять фунт без полуфунта. Все из домовой меди. Всего в тех четырех котлах меди весом пуд осмь фунт. От дела тех котлов дано ему Ивану по четыре денги с фунта. Итого три-тцать два алтына дано».

Немало хлопот было и с заготовлением якорей. С 24 апреля по 17 мая 1695 года холмогорский стрелец Афонка Осипов сын Нагибин «ковал в дом архиерейской на морские и речные суды в прибавок к старым и вместо угеряных и изломаных якорей в домовой кузницы домовыми работниками и из домового железа семь якорей новых: в том числе первой якорь весом четыре пуда тритцать фунт; второй якорь весом три пуда дватцать два фунта; третий якорь весом три пуда один фунт; четвертой якорь весом два пуда трина-тцать фунт; пятой якорь весом два пуда; шестой якорь весом пуд восмнатцать фунт; седмой якорь весом пуд тринатцать фунт. Всего в тех седми якорях весом осмнатцать пуд семнатцать фунт. От дела тех якорей дано ему Афонке наемных денег за две недели по осми алтын по две денги на неделю. Итого шестнатцать алтын четыре денги. А ковал он те якори за домовым хлебом и харчем».

Для огромных «ярусов», устанавливавшихся на тресковых промыслах на Мурмане каждый год требовался большой запас крючков или уд, крупных — «кованцев» и помельче — лужёных. Только в одном 1695 году холмогорец Глинского посаду кузнец Алешка Крестинин изготовил для посылки в архиерейский мурманский промысел из своего железа сперва пятьсот, а потом три тысячи «уд кованцев больших», получив за работу и за железо первый раз полтора рубля, а второй восемь рублей восемь алтын две деньги. В следующем году у того же кузнеца было куплено «две тысячи уд железных кованцев» за четыре рубля семь гривен и шестьдесят один крюк за четырнадцать алтын.

В том же 1695 году холмогорского города стрелец Якушка Прудов получил «на строение в домовой мурманской рыбной промысел уд тросковых домовой железной проволоки весом два пуд осмнатцать фунт». «А на луженье тех уд олово и нашатырь клал он свое». Из полученной проволоки Якушка изготовил четыре тысячи восемьсот шестьдесят восемь «уд тросковых лужоных» общим весом два пуда одиннадцать фунтов с четвертью. За работу и за материал ему было уплачено по пятнадцати алтын за тысячу, а всего два рубля пять алтын. В следующем году он же изготовил из «домовой» проволоки со своим оло;вом и нашатырём три тысячи девятьсот шестьдесят уд уже по четырнадцати алтын с тысячи, получив всего рубль двадцать один алтын четыре деньги.

Промышленников снабжали и различным мелким металлическим-инструментом, в том числе и пилами. В том же 1695 году кузнец Василий Телицын «зубил семь пил старых» для мурманских промышленников, «да к тому морскому ходу и в дом куплено в торгу восмь сверделов да шесть буравцов».

«В посылку» на промыслы приобретались и заказывались также небольшие карбасы, «колья» длинной по две сажени на заколку неводов на тонях, «сопци», вязовые «тяги» и вороты и различные другие приспособления. В том же 1695 году у холмогорца Ивана Полянского «в Мурманской промысл» было куплено «шесть воротов конских на завески промышленным людем». Уплачено три алтына две деньги.

Тогда же у вологжанина Ивана Федорова «к мурманским лодьям и новоземельским кочам» были куплены «тяги вязовые», числом десять штук за 18 алтын две деньги, а холмогорцы Курцевского посаду Елизарко Вайгачев и Стенька белоряс десять дней изготовляли «сопцы и иные поделки», получая за работу по алтыну в день.

Весь подобный инвентарь был существенно необходим и для крестьянских промысловых артелей. Их снаряжение требовало таких же, если не больших затрат, чем производившихся Архиерейским домом, имевшем и свои запасы материалов, и свои мастерские, и своих «роботных людей». Крестьянские промысловые артели, рассыпавшиеся по десяткам становищ, в своей совокупности потребляли каждый год во много раз больше снастей, крючков и всякого другого промыслового имущества, обеспечивая этим постоянную работу ремесленного Поморья.

***

В 1704 году Пётр I особым указом передал все сальные и рыбные промыслы по Белому морю и Ледовитому океану «в содержание» князю Меньшикову и Шафирову «с товарищи». Местные промышленники обязаны были продавать всю свою добычу «компанейщикам» «по вольной цене». Компанейскими приказчиками в Архангельске были купец Никита Крылов и Степан Окулов. Компанейщики и их агенты, пользуясь монопольными правами, прижимали рядовых промышлен­ников.

Последовал резкий упадок промыслов.

Как указывает С. Ф. Огородников, компания Меньшикова и Шафирова за три года (1717, 1719 и 1720) отпустила сала трескового 3400 бочёнков, а сухой трески 9391 пуд, то есть меньше, чем было отпущено воль­ными промышленниками только в одном 1700 году.

В 1721 году Пётр пожелал удостовериться «какую пользу оные промыслы принесли казне в оное немалое время». И убедившись, что дело пришло в большой упадок, распорядился «публиковать во всем государстве, чтоб оные промыслы отдать в компанию купецким людям, кои бы те промыслы к распространению государевой прибыли могли умножить». А прежним компаней-щикам, кроме купечества, было запрещено принимать участие в новом предприятии. На этот призыв немедленно откликнулся некий «гость» Матвей Евреинов, который стал домогаться, чтобы северные морские промыслы были переданы «в содержание ему и детям его с начала 1722 года впредь в вечное владение» на тех же «кондициях» (условиях), какие были предоставлены компании Меньшикова, так чтобы «никто б из промышленников никакого сала моржовых и ворванных кож, моржовой кости и сухой трески мимо компании другим никому продавать, а наипаче и собою или чрез кого другого за море и в другие места отпускать под опасением жестокого ответствия не дерзали». В Коммерц-коллегии, куда поступило «предложение» Евреинова, некоторые советники высказались против предоставления ему столь широкой монополии, причём указывали, что в северных «морях и реках» находится такое множество всякой рыбы, которое «довольно будет к снабдеванию всей Европы», а потому «грешно есть противу науки, чтоб такой клад вовсе отдать партикулярной фамилии». Однако Евреинов всё же добился «определения» в свою пользу. «Оные промыслы» были отданы ему «в содержание» сроком на тридцать лет. Ловцы-промышленники были обязаны продавать компании всю добычу «по вольною ценою по договору», причём им даже разрешалось «для продажи внутрь государства, а не для вывозу» продавать «рыбу, сало и кость» и на сторону, «мимо оной компании», с уплатой десятой доли с выручки, да кроме того и купцам, которые вздумают у них что-либо купить, платить ещё по пяти копеек с рубля. Но, разумеется, эта оговорка нисколько не улучшала положения промышленников, попадавших в полную зависимость от компанейщиков. Чтобы не допустить дальнейшего упадка северных промыслов, Пётр через несколько месяцев отменил привилегии Евреинова и в январе 1722 года повелел новым указом «промыслы сала ворванья, моржевого, китового и прочих морских зверей и рыбу ловить и сало топить и продавать и за море отпускать до нового указу всем промышленникам  безвозбранно».

Петровские «прибыльщики», разумеется, не забывали о столь лакомом куске, как северные промыслы, и то и дело вступали в новые объединения с местным купечеством. В 1723 году развернулся «китоловный от казны промысел» под дирекцией Неклюдова и Соломона Вернизобера.

В 1727 году возникла богатая сёмужья компания иноземца Свеленгребеля, получившая на откуп сёмужий промысел. Сильно стеснённая промысловая деятельность рядовых промышленников в это время всё же ожила, хотя они по-прежнему находились в жестокой зависимости у местных богатеев, опутаны целой сетью арендных и долговых обязательств, прижаты владельцами салото­пенных заводов, купцами и перекупщиками, отправлявшими обозы сухой и мороженой трески в Москву и другие города центральной России. Организация промыслов и промысловые расходы были не под силу одному какому-либо предпринимателю, и крестьяне объединялись в артели и «котляны» (объединение нескольких артелей), в которые входили как «пайщики», так и простые покрученники. Наиболее зажиточные самостоятельно крутили артели и даже ставили от себя кормщиков, которых называли также, приказчиками.

И вот в сводной ведомости о сборах «с мирских промышленных судов» за 1706—1725 годы мы неоднократно встречаем имя Луки, а потом и Василия Ломоносовых, промышлявших на Мурмане треску. В 1710 году Лука Ломоносов упоминается по становищу Карпино вместе с тремя «сумлянами» (то есть жителями известного в Поморье Сумского посада) —Прокопием Норкиным, Василием Дружининым и Якимом Жигаловым. У них одно судно. В 1713 году упоминается сбор «у двинянина Луки Ломоносова с товарищи с трех судов» по становищу Щербиниха. Остальные записи относятся к Кеккурскому становищу, причём содержат указание на одно или несколько судов и упоминают кормщика или приказчика Луки Ломоносова Ивана Малгина. Например:

1714. С Кеккурского становища. У двинянина Луки Ломоносова с товарищи с трёх судов по 30 копеек с судна…

1722. Становища Кеккуры. У куростровца Луки Ломоносова и кормщика его Ивана Малгина с одного судна 30 копеек…

1723. Становища Ксккуры. У двинянина Луки Ломоносова у прикащика его Ивана Малгина с одного судна 49 копеек…

1724. Становище в Кеккурах. У двинянина куростровской волости у крестьянина Луки Ломоносова с трёх судов 3 рубли четыре копейки…

Упоминание нескольких судов ни в коем случае не означает, что они все принадлежали Луке Ломоносову. Они лишь записывались на его имя, как старшего в «котляне». Этим и объясняется, что в одном случае мы встречаем запись о сборе только с одного судна, а в. другом с нескольких. Отсутствие же упоминаний о Луке Ломоносове в течение нескольких лет свидетельствует о том, что он не всегда становился во главе котляны и его судно попадало в числе безымянных «товарищей».

Так же обстояло дело впоследствии и с Василием Дорофеевичем Ломоносовым.

Сведения о Василии Дорофеевиче Ломоносове как о промышленнике относятся к позднему периоду его жизни, когда он уже «промысел имел на море по Мурманскому берегу и в других приморских местах для лову рыбы, трески и палтосины на своих судах, из коих в одно время имел немалой величины гуккор с корабельной оснасткой». Степан Кочнев, доставивший эти сведения для академика Ивана Лепёхина в 1788 году, мог помнить Василия Дорофеевича Ломоносова, только когда он уже стал солидным и степенным человеком, одним из самых предприимчивых людей на Курострове. Ведь именно он, как сообщает академическая биография М. В. Ломоносова, составленная в 1783 году М. И. Верёвкиным, — «первый из жителей сего края состроил и по-европейски оснастил на реке Двине, под своим селеньем, галиот и прозвал его Чайкою».

Постройка «новоманерных» судов на Севере началась по приказу Петра Великого. В августе 1702 года, прибыв на Белое море, чтобы начать свой замечательный поход по непроходимым лесам и болотам от Нюхчи к Онежскому озеру, Пётр обратил внимание на худо построенные, шитые «вицею» (прутьями) поморские промысловые и грузовые суда. Особенно много их гибло в Ладожском и Онежском озере, когда началась постройка Петербурга и доставка к нему всяких материалов, людей и товаров.

И вот, нетерпеливый и привыкший круто менять старые порядки, Пётр решил завести на Белом море и по всем северным рекам суда нового типа. 28 декабря 1714 года последовал указ архангелогородскому вице-губернатору о том, чтобы промышленники, «которые ходят на море для промыслов своих на лодьях и кочах», вместо этих судов «делали морские суда, галиоты, гукоры, каты, флейты, кто из них какое хочет». В Архангельск были посланы чертежи и доставлены модели судов нового типа. Особым указом было даже запрещено ставить провиант в Петербург на судах «прежнего дела». Пётр полагал, что через два-три года Белое море покроется «новоманерными» кораблями. Но поморы вовсе не спешили расставаться со своими привычными судами и продолжали строить их по старинке. Пётр был очень разгневан и после неоднократных напоминаний 11 марта 1719 года издал указ наистрожайший: старые суда «переорлить» (то есть поставить на них клейма) и разрешить на них доходить некоторое время, а «кто станет делать после сего указу новые, так с наказаньем сослать на каторгу и суда их изрубить».

Но поморы продолжали с недоверием и опаской относиться к предписываемым новшествам, раздумывали, присматривались и предпочитали обходиться до поры до времени старыми «заорлёнными» судами.

Новые типы судов прививались плохо. Поморы испытывали перед ними своего рода суеверный страх. Даже в середине XIX века В. Верещагин записал такой характерный разговор: «Мне случилось спросить одного помора, построившего новую лодью, почему он выстроил не гальот? «Я было и хотел, — отвечал он, — да жена стала отговаривать: каково будет новое судно, может оно несчастливо?»

Такие же страхи и опасения, конечно, имели ещё большую силу в те времена, когда Василий Ломоносов решился построить гукор.

Это был именно гукор с двумя мачтами, широким носом, круглою кормою и плоским днищем, как точно вспомнил Степан Кочнев, сам некогда знаменитый на всём Белом море кораблестроитель.

То обстоятельство, что Василий Ломоносов первый из куростровцев отважился построить новое большое судно, запомнилось.

Вероятно, до этого времени у него вовсе не было своего собственного судна.

Василий Ломоносов построил своё судно не ранее 1720 года. Надо было подумать, заготовить лес и другие материалы, собраться с деньгами. Нет оснований предполагать, что он мог полностью обойтись тут своими средствами. Однако помогал ли ему в этом Лука Ломоносов, пришлось ли ему прибегать к займам или у него были в этом деле своего рода «пайщики» — участники артели, мы пока не знаем. Не лишено значения и то обстоятельство, что тем, кто послушался нового указа и заводил «нового порядка» суда, давались льготы.

Мы не знаем, во что обошлась В. Д. Ломоносову постройка гукора. Но некоторое представление об этом; мы можем получить, прикинув цены, которые устанавливались на суда, приобретаемые казною у крестьян-промышленников. Когда в 1734 году архангельская контора над портом обратилась в Адмиралтейскую коллегию за разрешением на постройку при порте пяти ластовых судов — двух гукоров, двух галиотов и одного киль-лихтера, то коллегия сочла, что было бы полезнее приобрести эти суда покупкою у местных купцов, «буде цена окажется подходящею», а в противном случае строить, суда с подряда через публикацию.

Получив это уведомление, контора над портом тотчас же купила у сумского крестьянина Михалева гукор «Андрей Стратилат» за 400 рублей. А известный архангельский кораблестроитель Никита Крылов взялся построить на своей верфи гукор и галиот в 80 и 50 ластов, с мачтами и прочими судовыми принадлежностями «кроме железа, бортов и шлюпок», гукор за 500 рублей, а галиот за 400. Размер гукора был определён 80 футов, длины, 24 ширины и 11 глубины, а галиота — длина 65, ширина—18 и глубина — 9 1/2 футов.

Но здесь надо иметь в виду, что гукоры и галиоты, как и прежние лодьи, бывали самых различных размеров и поднимали от 1500 до 12 тысяч пудов. Гукор же Василия Ломоносова был невелик, ибо мог служить » как промысловое и как ластовое (грузовое) судно.

Как видно из приводимых ниже документов, его грузоподъёмность вряд ли превышала 20—25 тонн. «Новоманерные» крестьянские суда строились рачительно и экономно. Такой гукор должен был обойтись в несколько раз дешевле «Андрея Стратилата».

Василий Дорофеевич крепко держался за свои старые промысловые участки на Мурмане, куда отправлялся вместе «с товарищи» — то есть привычной котляной.

Так, в ведомости Кольского уезда «с мирских промышленных судов», уже упоминавшейся ранее, находятся записи, относящиеся к Василию Ломоносову по становищу Кеккуры:

1720. Куростровской волости у Василья Ломоносова с товарищи с четырёх судов 80 копеек (число судов 4, копеек 80).

1724. Двинского уезда Куростровской волости у крестьянина Василья Ломоносова с товарищи с двух судов рубль одна копейка с половиною (судов 2; рубль 1; копейка 11/2).

1725. У холмогорца Василья Ломоносова с товарищи с шести судов 6 рублей на расход 9 копеек (число судов 6; рубли 6, копейки 9).

Характеризуя промысловую деятельность Василия Ломоносова, престарелый Степан Кочнев заметил, что он «всегда имел в том рыбном промыслу щастие». И это было верно. В нашем распоряжении имеется документ, говорящий о размерах промысловой добычи Ломоносова, хотя относящийся к довольно позднему времени. В счётной выписке Архангелогородской внутренней таможни за 1732 год по книге рыбной записано:

«Куростровской волости с Василья Ломоносова с явленных привозных своего морского промысла рыб троски (трески) сухой и палтусины солёных, сала троскового и троски и проданных в российский народ с цены 159 рублев 90 копеек по 10 копеек с рубля 15 рублев 99 копеек, весовых с 1225 пуд. 16 ф. (по) одной копейки з берковца один рубль 22 копейки 3/4 итого семнатцать рублев дватцать одна копейка три четверти.

Прибавошных один рубль семьдесят две копейки с четвертью. Объявление платежа — Ноября 4 дня  1732 г.

Приведенные размеры улова надо признать очень большими. Для сравнения укажем, что в том же году, по данным Архангелогородской внутренней таможни, соседи Ломоносова, известные куростровские промышленники Леонтий Шубный и Егор Дудин привезли со своих промыслов значительно меньше рыбы. Егор Дудин — 1092 пуда, а Леонтий Шубный всего 262 пуда. Столь богатый улов был возможен, конечно, в результате работы большой артели, возглавлявшейся Василием Ломоносовым. Был ли он в данном случае полным хозяином и владельцем промыслового имущества, судить на «основании имеющихся документов трудно.

В связи с этим любопытно замечание писателя и этнографа С.Максимова, собиравшего в 1856 году местные предания о Ломоносове, что его отец Василий Дорофеев, «когда ещё велся обычай в Куростровской волости обряжать дальние покруты за треской и морским зверем на Мурманский берег океана, он был одним из трех хозяев, рисковавших этим делом».Действительно, среди куростровцев-промышленников наиболее часто встречаются три фамилии — Шубный, Дудин и Ломоносов.

Кроме промыслов В. Д. Ломоносов пользовался своим гукором и для «городового дела» — перевозом кладей и товаров.

В составленной в 1784 году М. И. Верёвкиным академической биографии М. В. Ломоносова говорится об его отце, что он «из найму возил разные запасы, казенные и частных людей».

Это подтверждается и недавно найденными в Архангельском госархиве документами. В одиннадцатой Книге записной архангелогородских привальных и отвальных и других сборов за 1734 год записано:

«17 июня. Двинского уезду, Куростровской волости у Василья Ломоносова с нагруженного с провиантом новоманерного гукора, который в отпуск в Пустозерский острог — отвальных двадцать пять копеек, на расход зполкопейки, итого взято — 25 1/2».

15 сентября. У куростровца Василья Ломоносова с шришлого с моря с новоманерного гукора привальных пятьдесят копеек, на расход три четверти копейки, итого взято — 50 3/4»4.

Согласно петровскому указу 1704 года, подтверждённому 19 августа 1724 года, привальные и отвальные деньги брались только с торговых судов. Можно предположить, что Василий Ломоносов не только занимался перевозкой чужих грузов, но и прихватывал на свой вместительный гукор соль, муку и другие припасы для продажи на промыслах, как это вообще делали кормщики и судовладельцы. Об этом же, пожалуй, говорит и небольшая запись в счётной книге Архангелогородской внутренней таможни за январь 1733 года. Под № 108 записано:

«Куростровской волости с Василья Ломоносова с покупного з запискою хлебного запаса (42 писчих 1/2) цены 7 рублев 70 копеек по 5 копеек с рубля 38 копеек. Прибавошных четыре копейки».

Здесь необходимо сказать, что не следует преувеличивать зажиточность Василия Ломоносова. Не дают для этого основания и новые, приведённые нами данные о размерах его промысловой добычи в торговых делах.

Биографы М. В. Ломоносова в середине XIX века любили расписывать окружавшую его серость и убожество деревенской жизни, а самого его представлять как сына бедного рыбака. Это было исторически неверно.

Но также неверна отчетливо наметившаяся в позднейших биографиях Ломоносова тенденция представлять его как сына очень богатого человека. В последнем издании (1947) «Жизнеописания М. В. Ломоносова», составленного проф. Б. Н. Меншуткиным, об отце Ломоносова сообщается, что «он владел несколькими судами», причём упоминается и «галиот значительных размеров». «Владение такими судами, — пишет проф. Б. Н. Меншуткин об отце Ломоносова, — позволило ему заниматься также перевозкою казённых и частных товаров… В то же время ему принадлежало значительное количество земли… Всё это позволило Василию Дорофеевичу скопить немалые средства. Главным образом на его деньги в Куроетрове был выстроен храм — каменная Дмитриевская церковь». Итак, перед нами человек, владевший несколькими судами типа галиота, значительным количеством земли и немалыми денежными средствами, человек чуть ли не целиком на свои деньги построивший большую каменную церковь с колокольнею (ибо такова была Дмитриевская церковь).

Но у нас нет никаких сведений о том, что Василию Ломоносову принадлежало несколько судов, да ещё таких, как галиот или гукор. «Значительное количество земли» никак не вяжется с единственной «поженкой», то закладываемой, то выкупаемой за восемь рублей, как о том свидетельствуют дошедшие до нас и приведённые выше купчие и закладные. По известию П. И. Челищева, относящемуся к 1791 году, — усадьба Ломоносова была довольно скромных размеров — «широтою четырнадцать сажен, длиною сажен до сорока, со огородами». Ни о каких других земельных владениях или угодьях, принадлежавших Василию Ломоносову, мы ничего не знаем. Что же касается постройки новой Дмитриевской церкви на месте сгоревшей в 1718 году, то Василий Дорофеевич, действительно-, много хлопотал об этом и принимал участие в сборе денег, причём и сам пожертвовал в разные сроки до 18 рублей (с 1728 по 1734 год). Постройка церкви шла очень медленно и была закончена только в 1738 году. Средства для этого собирались по всей епархии, главным образом среди посадских—холмогорцев и архангелогородцев, а также поморов-про­мышленников.

В «книге записей» различных добровольных пожертвований «на церковное каменное строение», которую вёл выборный церковный строитель Иван Лопаткин, нередко упоминается имя Василия Дорофеевича. В записи от 26 декабря 1727 года сказано: «высыпано из запечатанного ящика в трапезе при священниках и при мирских людях рубль девять алтын, в которой ящик у города на лодьях сбирал Василей Ломоносов с товарищем». Далее следует запись: «1728 года генваря 15 дня Куростровской волости крестьянин Василей Дорофеев сын Ломоносов обещал на церковное каменное строение дать десять рублев денег; подписал по Васильеву велению тояж волости церковной дьячак Семен Сабельников. Иван Лопаткин принял». «1730 года апреля 19 дня куростровцу Василию Ломоносову отдано казённого жжёного малого кирпича сто пятьдесят кирпичей, цены взято десять алтын, да он же Ломоносов в церковное строение дал два рубля денег». И наконец 9 сентября 1734 года куростровец Рычков «прислал от куростровца же Василья Ломоносова в церковное строение пять рублев; отданы строителю Ивану Лопаткину». Точно так же и жена Василия Дорофеевича Ирина Корельская «по усердию своему» давала обет «построить окончину в каменную церковь в нижнее окно» с северной стороны, и 20 февраля 1731 года «у Ирины окончина принята и поставлена в помянутое окно». Сбором средств занимался также родственник В. Д. Ломоносова «архангелогородской портовой таможни подьячей Никита Ломоносов», который передал в марте 1726 года собранную им при таможне полтину денег.

Всего по этой книге записано пожертвований на семьсот семьдесят три рубля двадцать копеек с половиною.

Таким образом, документальные свидетельства никак не позволяют утверждать, что куростровская Дмитриевская церковь была построена «главным образом» на средства В. Д. Ломоносова.

Всё же пожертвования В. Д. Ломоносова надо признать крупными, ибо сам Холмогорский архиепископ Варнава положил всего «два лепта, а по русски два рублевика», а архимандрит Николаевского Корельского монастыря подписал один рубль. По десяти же рублей положили куростровские крестьяне Яков Рычков, Иван Качерин, Иван Зиновьев. Большая же часть денег собиралась по грошам, в виде «копеек гладких и ломанных денежек и полушечек». Одна старуха завещала по смерти своей «крест серебрянной ветхой весом шесть золотников с четвертью», который был продан за 26 алтын пять денег. Среди пожертвований числились «карбас крытой с парусом и с бечевой», «парус холщевой ветхой косой», а кроме того записывались разные мелкие поступления:

«за лиственничное выметное бревно», за проданные ветхие церковные книги и пр.

Сама по себе пожертвованная В. Д. Ломоносовым сумма денег свидетельствует не столько о его богатстве,, сколько об его усердии и ревности «к строению». Кроме того мы не знаем, при каких обстоятельствах он давал своё обещание. Возможно, как это бывает нередко, во время бедствия на море или какого-либо домашнего торжества, когда особенно щедра душа помора.

Впоследствии, в письме к И. И. Шувалову от 10 мая 1753 года Михаил Васильевич Ломоносов приводит слова своего отца, что он «довольство» своё «кровавым потом нажил». Привыкший выражаться всегда очень точно, Ломоносов не только употребляет слово «довольство», что означает только хороший достаток; но отнюдь не богатство, но не забывает и прибавить «по тамошнему состоянию», как бы предостерегая, чтобы о нём не создалось преувеличенного представления.

В. Д. Ломоносов был хлебосольный и тароватый хозяин, который охотно принимал у себя гостей и устраивал небольшие пирушки. Об одном таком званом обеде в доме Ломоносова в 1730 году сохранилась даже запись, ибо присутствовавшие на нём жёны приглашённых гостей дали обещание пожертвовать «на церковное строение», «а именно священника Стефана жена Анна десять копеек, Якова Рычкова жена Елена десять ко­пеек, Якова Степанова Дьячкова жена Анна десять копеек, вдова Федора бывшего Данила Белобородова жена пять копеек, Фёдора Зеленкова жена Ирина пять копеек, Осипа Рязанова жена Евдокия пять копеек, Василья Шангина жена Екатерина десять копеек, чюхче-немца Венедикта Шестакова жена Марья десять копеек, «а всего по сей статье собрано двадцать один алтын четыре денги».

В. Д. Ломоносов тянулся к зажиточному посаду, любил водить знакомство с почтенными людьми, бывалыми, знающими и учёными. Земские «мирские» выборные люди, сотские, церковные старосты, духовные лица, знакомые промышленники и архангелогородские стряпчие и служащие на таможне постоянно бывали в доме у Ломоносовых, толковали обо всех новостях и событиях, волновавших двинскую землю, рассказывали о виденном и слышанном в путях-дорогах.

***

До того как Василий Ломоносов стал зажиточным и известным на Двине промышленником, у него долгое время не было не только своего собственного судна, но и дома. Только прочно став на ноги, Василий Ломоносов обзавёлся семьёй. Он женился первый раз, по тогдашним воззрениям, очень поздно, когда ему было уже за тридцать, на сироте, дочери дьякона соседнего Николаевского Матигорского прихода — Елене Ивановне Сивковой. Отец её дьякон Иван Сивков, умерший до 1708 года, был поставлен на Матигоры ещё архиепископом Афанасием и владел по его распоряжению «церковною тяглою землею», тягло с которой платили «из церковной Николаевской казны». Иван Сивков землю эту, разумеется, обрабатывал сам и по своему образу жизни мало чем отличался от окружающих его рядовых черносошных крестьян.

После его смерти мать Елены Сивковой, как это часто бывает с вдовами церковнослужителей, стала просвирней. В переписной книге 1710 года находится упоминание о Елене Сивковой и её матери Маремьяне. После записи о том, что на погосте Николаевских Матигор было две церкви, при которых состояло два священника — Иван Никитин с семьёй и Евдоким Алексеев с семьёй, дьякон Пётр Семёнов и дьячок Алексей Васильев, указано:

«Пономарь Иван Гаврилов штидесяти лет, у него жена Ульяна Савина штидесяти лет, земля такая же. Дани в архирейской приказ и всяких доходов платят по шти рублей с полтиною в год. У него же, пономаря, во дворе просвирня Маремьяна штидесяти лет, у ней дочь Елена двенадцати лет».

Значившийся по переписной книге 1710 года ещё холостым Василий Дорофесвич Ломоносов, вероятно, женился уже в том же году, после возвращения с промыслов осенью, но не позднее 15 ноября, когда начинается «Филиппов пост».

Повидимому, только после женитьбы, да и то, вероятно, не в первый год, Василий Дорофеевич разделился со своим дядей Лукою Ломоносовым и зажил отдельным двором всё в той же деревне Мишанинской. Об этом свидетельствует извлечение из ревизских книг 1722 года, где перечислены:

«В деревни Мишанинской

Во дворе Лука Леонтьев сын Ломоносов семидесяти лет, внук Никита двадцати двух лет в подьячих в Санктпитембурхе, Иван Лукич сын Ломоносов умре.

Во дворе Василей Дорофеев сын Ломоносов сорока двух лет, сын Михайло одиннадцати лет».

Таким образом местом рождения М. В. Ломоносова надо считать деревню Мишанинскую, как это неоспоримо явствует из писцовых книг. Прочно вошедшее в старые биографии Ломоносова указание, что он родился в деревне Денисовке, следует признать ошибочным. В переписных книгах XVII—XVIII вв. деревня Денисовка упоминается отдельно, наряду с Мишанинской. Это две различные деревни, хотя, по-видимому, граничившие между собой или находившиеся поблизости.

Ошибка эта произошла оттого, что названия маленьких многочисленных деревенек-«однодворок» на Курострове часто менялись, так как владения переходили из рук в руки. Наряду с несколькими деревнями, прочно удерживавшими свои названия на протяжении нескольких столетий, возникали и исчезали различные другие деревни или по крайне мере меняли свои назва­ния. Кроме того, у многих деревень бывало по несколько названий, старых, занесённых в переписные книги, и новых, как бы «прозвищ», которые со временем становились их официальными наименованиями. Поэтому деревня Денисовка, некогда существовавшая само­стоятельно и сохранившая своё название, когда название деревни Мишанинской исчезло из памяти, и приняла на себя честь считаться родиной Ломоносова.

Так, уже в биографии М. В. Ломоносова, составленной М. И. Верёвкиным и приложенной к первому тому «Полного собрания сочинений Михаила Васильевича Ломоносова», изданного в 1784 году Академией Наук, сказано: «Михайло Васильевич Ломоносов родился 1711 года, в Двинском уезде в Куростровской волости, в деревне Денисовской, на Болоте тоже, на острову, лежащем недалеко от Холмогор». А в составленной Николаем Новиковым книге «Опыт исторического словаря о российских писателях», напечатанной в 1772 году, сказано просто, что Ломоносов «родился в Колмогорах». Название деревни Мишанинской в первых биографиях Ломоносова не упоминается, и таким образом Денисовка прочно вошла в обиход.

Интересно отметить, что это исчезновение названия деревни Мишанинской произошло довольно рано.

В собрании Государственного исторического музея в Москве имеется исполненный от руки «Примерный план города Холмогор и близ лежащих волостей и островов с течением реки Двины». План, как указано на нём, «Сочинен ровдогорцем С. Негодяевым 1780 году». Особыми литерами на этом плане отмечены: «А. Отчество бывшего господина профессора Михаила Васильевича Ломоносова». Против этой литеры обозначено д. Чорна гора. «В. Отчество нынешнего господина академика Федота Ивановича Шубина». Против этой литеры стоит — д. Болото.

Таким образом составитель плана местный житель, вдобавок интересовавшийся историческими изысканиями и помогавший в этом В. В. Крестинину, уже во второй полойине XVIII века не упоминает деревни Мишанинской.

Однако, он отлично сознавал, что Болото (Денисовка) и место рождения Ломоносова, названное им Чорна Гора, совсем не одно и то же самое. Место рождения Ломоносова указывается на этом плане между деревней Красное село и Болотом (Денисовкой). Далее следует Дмитриевская церковь, а за нею деревни Розлог и Дудины.

Деревня Мишанинская насчитывала всего пять дворов.

Краевед А. Грандилевский в своей рукописи «Родина Ломоносова», хранящейся в Архангельской областной библиотеке им. Добролюбова, со ссылкой на «метрику 1748 года», сообщает, что деревня Мишанинская (или, как он ее именует, Мещанинская) примыкала к западной окраине Афанасьевской деревни и своё наименование «получила оттого, что в ней первоначально жили приписанные в Куростров крестьяне из других волостей, да впрочем случались и действительные мещане».

О том, что деревня Мишанинская существовала ещё в XVII веке, он не подозревает и относит её возникновение к XIX веку, явно переосмысляя старое название. Но он же сообщает, что деревня Мишанинская и примыкавшая к ней деревня Афанасьевская занимали место, называвшееся Черной город, что вполне согласуется с планом С. Негодяева.

Рано осиротевшая Елена Сивкова не могла принести Василию Дорофеевичу никакого приданого, разве только что нашила и изготовила сама. По смутному преданию она была девушка тихая и трудолюбивая, которая помогала мужу наладить образцовое хозяйство. От неё и родился у Василия Дорофеевича первый и, повидимому, единственный сын — Михайло.

Время рождения Михаила Васильевича Ломоносова принято относить к 8 (19) ноября 1711 года.

Первые годы своей жизни Михайло Ломоносов находился на попечении своей матери. Мальчик, несомненно, рос здоровым и смышлёным. Он во многом был предоставлен самому себе и вёл жизнь общую всем его сверстникам: бегал взапуски, с ожесточением играл в бабки, а затем и в рюхи (городки), развивая ловкость и меткость, зимой катался с высокого угора на салазках, летом проводил жизнь на воде, купался и копошился у вёсел, что в поморских местах начинают с пяти-шести лет, собирал ягоды, а то и отправлялся вместе со всеми в сузёмы «ломать грибы и волнухи».

С каждым годом всё щедрее, ярче, великолепнее раскрывалась перед ним северная природа.

Орошаемые весенними разливами, холмогорские пожни и выгоны быстро высыхали, и на песчаной и известняковой почве, сильно прогреваемой солнцем, наряду с поёмными растениями, вырастало множество трав, которые в других местах встречались только на суходолах.

По весне, тотчас после разлива, на берегах и по склонам обрывов зацветала мать-мачеха, а вслед за нею на влажных изумрудно-зелёных лугах появлялись блестящие яркожёлтые калужницы. Скоро пожни и выгоны начинали пестреть от всевозможных лютиков, среди которых особенно выделялись крупные светлые балаболки, покачивающиеся на ветру пустыми воздушными головками. Затем зацветали луговые ромашки «нивянки», сиреневые колокольчики и пушистые белые таволги. По межам и дорогам синели луговая герань и васильки.

На суходолах и лесных полянах, а порой и на лугах, разрасталась жёсткая, щетинистая трава белоус или разрыв-трава. Её тонкие, быстро выгорающие на солнце сухие и белесые стебли чрезвычайно досаждали косарям, тупившим о них косы. Вероятно поэтому ей и приписывалось  особое действие на металл.

Окрестные леса изобиловали днчыо. Множество рябчиков, белых куроптей, косачей и глухарей попадало в «силья», расставленные на зимних поляночках и в кустарниках… К «сильям» и вообще промысловым местам ведут «путики» — охотничьи тропы, являющиеся наслед­ственными владениями, упоминавшимися при разделах и закреплявшимися купчими.

Охотники и птицеловы жили по соседству, заходили в дом, рассказывали о встречах с лесным зверем — о коварной северной рыси, стремительно бросающейся с дерева на свою жертву, о ненавистной косолапой росомахе, обирающей «силья» и капканы по путикам, волчьих стаях, пробегающих по замёрзшей реке, лисицах, караулящих добычу…

Приходилось ему слышать и как ходят на медведя с рогатиною и как бьют на Пинеге острогою выдру в первые дни по ледоставу. А то кто-нибудь расскажет, как крупная скопа, носившаяся над небольшим озером в поисках добычи, вдруг ударила вниз и с хриплым криком забилась на воде. Глубоко запустив когти в сильную щуку, она не смогла ни высвободить их, ни под­няться с рыбой на воздух, и та тащила её на дно. Несколько раз удавалось ей вынырнуть на поверхность, но каждый раз она становилась всё слабее и скоро исчезла из глаз. Рыбаки подтверждают, что и им приводилось вылавливать больших щук с торчащими в спине когтями хищника, и, значит, щука выживала после такой схватки.

Красавцы лоси нередко заходили на двинские острова, где мирно «жировали» возле низин и болотистых мест, поедая ивовые побеги. По осени в лесу был слышен яростный глухой стук рогов, шум и «креханье» дерущихся друг с другом самцов. Не раз случалось, что лоси запутывались рогами и, выбившись из сил, погибали. По весне охотники выгоняли лосей из чащи на открытое место и затем гнали их по насту. Тяжёлый лось то и дело проваливался до земли, подрезая ноги об острые и хрупкие обломки обледеневшего наста. Несколько часов, а то и дней такого гона — и окровавленный лось в изнеможении опускается на лёд. Тогда его добивают топорами, «не задевая пороху».

На узких, медленно текущих по низине речках и ручьях, среди ивняка и осиновых зарослей, по ночам бобры возводили плотины. Пугливые и осторожные, при малейшем шорохе они проворно скрывались под водой, пробираясь в свои потаённые норы. Но толстые, словно обрубленные пни и навалы берёз и осин выдавали их присутствие. Бродя по лесам, юноша Ломоносов наталкивался на бобровый погрыз, а, возможно, в белые северные ночи ему представлялась возможность увидеть бобров за работой. Бобры в то время водились в разных местах совсем неподалёку от Курострова, на что указывают многие местные названия, как-то: озеро Бобровое в верховьях реки Юры, поблизости от неё ручей Бобровка, впадающий в Келд-озеро, ручей Бобровец неподалёку от Красногорского монастыря на Пинеге, речка Бобриха, впадающая в Перт-озеро, верстах в двадцати от Орлецов, и др. На реке Юре, неподалёку от Чухчеремы в 1808 году монахом Сийского монастыря был убит один из последних бобров.

Каждая прогулка в лес обогащала мальчика Ломоносова новыми наблюдениями. То он увидит, как внезапно закачались сучья ели и прямо по воздуху перескочила на другое дерево белка. То заметит дятла, треплющего еловую шишку, затиснутую им для удобства в расщелину коры. То в зарослях черники прямо под ногами промчится выводок куропаток. А то ему попадётся большой муравейник, и он долго наблюдает его хлопотливую жизнь.

Ему были знакомы и страшные приметы приближа­ющегося лесного пожара. Тревожный и тонкий запах гари, доносящийся издалека с едва приметным ветром, розоватый туман, застилающий утреннее солнце, куря­щаяся под ногами земля, струйки дыма, пробивающиеся над сухими ягодниками и валежником, огоньки, то вспыхивающие, то перебегающие по земле, то взвивающиеся под древесным стволом и охватывающие ярким пламенем задрожавшие ветви и сучья и, наконец, ни с чем несравнимый шум и грохот стремительно надвигающегося пожара, гонящего перед собой охваченное нестерпимым ужасом всё живое население лесов.

И впоследствии, в своём научном труде «О слоях земных» Ломоносов не преминул отметить, что «земное недро обнажает великими пожарами лесов, кои пользе человеческой вредны, лишая употребления дерева и сверх того ловли звериной».

На самом Курострове Ломоносов постоянно сталкивался с тем, что росло, летало и плавало вокруг, таилось в оврагах и кустарниках и ныряло по болотам и забегало из соседних лесов.

Множество перелётных птиц пролетало над его домом, направляясь в неведомые страны. Едва успел выпасть первый снег, как возле кустарников и свежего валежника отчётливо видны синеватые ямки заячьих следов — две глубоких рядом — от задних лап — и две, вынесенных одна перед другой,— от передних. Вот он и сам стремительно метнулся в сторону большими прыжками. Вот слегка запушённые мелкие следы от тесно прижатых двух пар лапок, оставленные белкой, пробиравшейся за еловыми шишками. Возле самого дома и под амбаром возятся и пищат прожорли­вые горностаи. В быстро надвигающихся сумерках неслышно пролетает пушистая сова.

Уже в раннем детстве Михайло Ломоносов многому научился у природы. Он знал повадки зверя и птицы, держал в руках сильную и трепещущую рыбу, наблюдал цветение и рост трав, таинственную жизнь леса.

***

В поморских семьях детей воспитывали с большой суровостью. Молчаливое послушание и подчинение воле родителей было непреложным законом. При главе дома все от мала до велика ходили по одной половице. Обедать и ужинать садились без смеха и шуток. Мальчики не смели оставаться без пояса ни днём, ни ночью. Девушки сидели «в простенках» и не должны были выгля­дывать в окна. Порядок и тишина в доме поддерживались самым строгим образом. «Жестокое отеческое управление детьми, писал Крестинин, — внедривало в нежные их сердца глубокое почтение к родителям своим; но почтение сие было смешано со страхом рабского духа… За каждую новую одежду или обутку дети принуждены были родителей благодарить земными поклонами. Отцы и матери, во (время веселостей их с ближними, или знатными гостями, имели обычай приказывать своим детям, при поднесении хмельных напитком приветствовать в знак учтивства земными поклонами первого или каждого гостя из присутствующих в беседе».

Однако это суровое и подчас жестокое воспитание вовсе не развивало «рабского духа», как утверждал Крестинин. Почтение к старшим уживалось с упрямством и своеволием, истовое поведение в доме с удалью и озорством на широкой улице.

Подростки и взрослые охотно состязались между собой в ловкости и силе. Иногда завязывались кулачные бои. Как сообщает в 1790 году Крестинин, «кулачные бои, перед нынешним временем за пятьдесят лет или ближе, в здешнем месте были еженедельною забавою народа в воскресные и праздничные дни, кроме зимнего времени».

Даже девушки любили показать свою силу и выносливость. По словам Крестинина, они «между своими веселостями не стыдились употреблять на подобие кулачного боя игру, называемую тяпанье». Игра заключалась в том, что девушки изо всей силы ударяли друг друга одновременно по плечу с размаха ладонью. Кто выдержит такой богатырский удар, тот и выиграл!

Куростровские ребятишки с ранних лет питали пристрастие к мастерству. Они не только вырезали из дерева различные незамысловатые игрушки, но- и умело мастерили мельницы и другие технические модели. В особенности любили они строить и снастить игрушечные судёнышки, которые с радостными криками спускали на воду.

Василий Дорофеевич был всецело поглощён хозяйственными заботами и мало уделял внимания воспитанию сына. Это был человек тароватый и неглупый, с честным и отзывчивым сердцем. «А собою был простосовестен и к сиротам податлив, а с соседьми обходителен, только грамоте не учен», -отзывается о нём Степан Кочнев. Сам Михаил Васильевич Ломоносов в письмо к Шувалову характеризует своего отца, как «по натуре доброго человека, однако, в крайнем невежестве воспитанного» и потому не видевшего особого толка в книгах. Однако и Василий Дорофеевич понимал значение и пользу грамоты, водил знакомство с посадскими и вообще охотно общался с людьми бывалыми и нечуждыми некоторой образованности. Он был не лишён честолюбия и даже тщеславия. Ему льстило считать себя в числе «храмоздателей», упоминавшихся во время ектеньи, или когда его величали «кормщиком» новоманерного гукора, какого ещё никто не завёл на Белом море.

В доме он был строг и суров, даже грозен, как все поморы; любил порядок и послушание, был заботливый :и рачительный хозяин, не чуждый новшеств и предприимчивости. На усадьбе Ломоносовых был вырыт небольшой квадратный пруд с искусственным стоком воды, перегороженным решёткой. В пруду разводили рыбу. В 1865 году этнограф П. Ефименко в наиболее глубокой части пруда нашёл железную решётку, которая не допускала, чтобы сбегавшая с пригорка вода уносила с собой рыбу. По словам местных краеведов, это был «единственный образчик рыбного хозяйства в Холмогорах, после того никогда и никем не наблюдавшийся». Пруд этот имел для В. Д. Ломоносова ещё и тот смысл, что осушал довольно топкую болотину, окружавшую его усадьбу, несмотря на сравнительно высокое место.

По своему внешнему виду дом Ломоносова, вероятно, ничем не отличался от остальных домов, разбросанных по Курострову.

Это были большие, кряжистые дома, сложенные из тяжёлых брёвен, с очень маленькими окошками, в которых тускло мерцала лиловатая слюда. Все хозяйственные постройки плотно примыкали к самому дому и заводились с ним под одну крышу. Широкие и просторные сени отделяли жильё от скотного двора и расположенной над ним повети. К сеням вело крыльцо. Из этих сеней коленчатая или прямая лестница вела в другие, верхние сени, откуда был ход в «светлицу» и на поветь. С улицы на поветь вёл широкий бревенчатый «взвоз», утверждён-ный на столбах. По нему можно было заехать с возом на лошади или, по крайности, затянуть наверх розвальни. На поветях хранили сено, хомуты, сбрую, сани, рыболовные снасти. В нижней части дома держали хлебные запасы, сушёную рыбу, тут же было иногда помещение, где замешивали горячий корм для скота, называвшееся «паревною», а нередко и кухня. Иногда нижнее помещение служило лишь основанием для верхней избы, и в нём вместо окон устраивали небольшие прорезы или «ветреницы».

Дом Ломоносовых на Курострове стоял на видном месте, несколько особняком от прочих. Мимо окон пролегала людная дорога к двум куростровским церквам и в соседние селенья.

Стоило только в хороший летний или осенний день выйти из дома Ломоносовых «на угор» — на высокий берег Курополки — как перед глазами расстилалась обширная и привольная местность.

Справа, за сверкающей мелкими искорками гладью реки, за большой розоватой песчаной отмелью открывался высокий, словно высеченный из белого камня, холмогорский собор, построенный всего за двадцать лет до рождения Ломоносова архиепископом Афанасием (в 1691 году). За собором, уто­пая в зелени, чуть виднелась квадратная башенка Архиерейского дома и старая звонница.

Расположенная напротив песчаная отмель, образовавшаяся при соединении протоков Матигорки и Курополки в Холмогорку, была похожа на длинный остроконечный клюв хищной птицы и носила издавна название Чёртова Носа, а находившаяся за ней пустошь — Чёртищевой пустоши или просто пожней у Чёртова Носа.

Прямо расстилалась низина Нальё-острова, перерезанная мелкими озёрами, болотцами и ручейками, кишмя кишевшая задорными и драчливыми туруханами, юркими бекасами, пугливыми шилохвостками, чирками И различными другими утками, водившимися здесь в невообразимом изобилии. На этом острове у Ломоносовых были свои пожни, где, переправившись через Курополку на лёгком карбасе, «страдали» сено.

За Нальё-островом, за туманной пеленой, подёрнутой синей дымкой лесов, виднелась островерхая колоколенка матигорской церкви, родины матери Ломоносова. Левее, если пойти потихоньку в обход куростровского холма, скоро откроется изумрудно-зелёный влажный Езов луг. Сюда по весне, едва спадёт вода, собирается на гулянье молодежь с обеих волостей — Куростровской и Ровдогорской. Дорога то спускается к деревенькам, притаившимся в разлогах, то снова забирает вво;рх. Деревенька Кочерино расположилась на отлогом зелёном холме, который исстари прозвали Низова гора. Отсюда хорошо видна Курополка и почти вся низина Нальё-острова. А подняться ещё выше, к деревне Строительской, что на Пахомовой горе, как откроются взору синие извивы Ровдогорки и Быстрокурки, сливающихся вдалеке с Большой Двиной. Там, за «ровдинским перевозом», всего верстах в семи от Денисовки, шумят колёса вавчугских пильных мельниц и гомонит верфь Бажениных.

Дорога поворачивает вокруг Палишиной горы. Не успела скрыться оставшаяся по правую руку Большая Двина, как уже видна хмурая речка Богоявлёнка, отделяющая Куростров от Ухтострова, поросшего густым сосновым бором. Вся низменная часть Курострова, спускающаяся к Богоявлёнке и тянущаяся вёрст на пятнадцать, носит название Юрмола. Она вся изрыта мно­жеством ручейков и небольших озёрышек, служащих им истоком. Самые большие из них: Маткозеро, Глубокое, Шубозеро, Залесское, Попово. Тут прекрасные выгоны для скота и сенокосы. Но деревни попрежнему жмутся к горе.

Повсюду на «укатистых» местах куростровцы сеют рожь, ячмень, даже овёс и горох, что позволяет мягкий климат придвинских островов. А на самом верху Палишиной горы небольшая еловая роща, как бы венчающая Куростров зелёной мохнатой шапкой.

На пути к Холмогорам, уже на северо-западе Курострова, «на горбище», между двумя озёрами, поодаль от цепи деревень, стоит высокий тёмный Ельник, словно врезанный в прозрачное северное небо. Он вытянулся в виде правильного, резко очерченного овала, всего с иол-версты длиною и сажен тридцати шириною. Но в нём росли исполинские могучие деревья, образовывавшие глухую непроходимую чащу, в которой даже в солнечный день было совершенно темно. В давние времена Ельник стоял «о край острова»; на самом берегу реки, вгибавшей его с запада. Уединённый и приметный среди окружавших его отмелей и озёр, Ельник казался зловещим местом: колдовская роща, где некогда находилось языческое кладбище, стоял чудский идол, совершались жертвоприношения и по ветвям были развешаны коровьи и лошадиные черепа.

Неподалёку от Ельника, напротив реки Холмогорки, за ручейком, видны остатки вала, сооружённого для отражения польских шляхетских отрядов, проникших на Север зимою 1613 года. Здесь же притулилось староверческое кладбище с резными деревянными осьмиконечными крестами, покрытыми наклонной деревянной крышей, или «голубцом». А ближе к селеньям показывают три могилы чудских князей, павших здесь во время битвы. Тут стояла маленькая деревянная часовенка — квадратный сруб с чёрным крестом на крыше.

Итак, переходя от деревни к деревне, можно было обойти весь Куростров, следя взором за медленно поворачивающейся живописной панорамой всех окрестных мест, покуда снова, после небольшого круга всего вёрст десять не вернёшься на то же. самое место на угоре. И когда куростровцы устраивали свадьбы, то поезжане во главе с «тысяцким» устраивали шумные катанья по всему кругу деревень.

Детство и юность Ломоносова прошли среди двинских просторов, на могучей северной реке. Он сызмальства изведал каждый уголок Курострова и знал наперечёт всё это множество испещрявших его озёр, речек, протоков, ручейков, всевозможные пустошки, отмели, овражки, перелески, пригорки, урочища, из которых каждое имело своё особое прозвище и наименование.

Перед его глазами на всю жизнь запечатлелась необычайно привлекательная, пёстрая и разнообразная картина природы и жизни па приветливых и деятельных двинских островах, резко выделявшаяся среди обступающего их со всех сторон далёкого чернолесья.

Среди рукописей Ломоносова, принадлежащих Академии Наук СССР и относящихся к проектировавшейся им в 1764 году большой научной экспедиции в Северный Ледовитый океан, сохранился план какой-то местности, как бы случайно набросанный на нижней части листа с черновыми заметками.

Только в 1946 году покойный исследователь жизни и творчества Ломоносова Л. Б. Модзалевский опубликовал и объяснил

этот набросок. Оказалось, что Ломоносов необычайно точно, и несомненно по памяти, начертил схематическую карту своей родины. Он вполне правильно наметил контурные линии главнейших двинских островов и разделявших их протоков. Он очертил границы Куростровской и Ровдогорской волостей, указал положение города Холмогор, Вавчугской верфи и Спасского монастыря (на Анновой горе), пометив крестами находившиеся здесь церкви. Во всём наброске чувствуется опытная рука первоклассного картографа и прекрасная память человека, мысленно общавшегося с родными местами незадолго до своей смерти.

 

Александр Лыжин. 2013 год.

Вам может также понравиться...

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

17 − 10 =