Двинская Земля (Из книги Морозова А.А. «Юность Ломоносова» 1953 год)

«С полночных стран встает заря».

М.В. Ломоносов

Долгое время многим историкам русской культуры появление такой исполинской фигуры, как Ломоносов, приход его с далёкого Севера казались почти чудом. В 1855 году в «Известиях Академии Наук» историк Погодин писал: «Кому вспадет на ум, кто бы мог когда-нибудь вообразить, что продолжать дело Петрово… предоставлено было судьбой простому крестьянину, который родился в курной избе, там, там, далеко, в стране снегов и метелей, у края обитаемой земли, на берегах Белого моря, который до семнадцатилетнего возраста занимался постоянно одною рыбною ловлею, увлекся на несколько времени в недра злейшего раскола и был почти сговорен с невестою из соседней деревни».

Ломоносов, «рожденный под хладным небом северной России», как выразился о нем Карамзин, казался и впрямь непостижимым, таинственным метеором, осветившим полярную ночь, неповторимым избранником, одной из тех «исключительно счастливо сложенных натур, какие по неизведанным причинам от времени появляются в человечестве» (В. Ключевский).

И если так говорили историки, то с ещё большим правом, казалось, мог воскликнуть поэт Некрасов, что Ломоносов

По своей и божьей воле

Стал разумен и велик.

Однако Ломоносов родился не в курной избе, а тогдашний Беломорский Север отнюдь не был забытым и безотрадным краем. Ещё в 60-х годах XIX века филолог Владимир Ламанский указал на историческую неправоту подобных чувствительных возгласов и удивлений: «…в целой России в начале XVIII века едва ли была какая иная область, кроме двинской земли, с более благоприятною историческою почвою и более счастливыми местными условиями для произведения такого общественного деятеля, каким был Ломоносов». Ламанский был убеждён, что «еще никто из наших замечательных общественных деятелей не испытывал в своей юности таких богатых и разнообразных впечатлений, не подвергался такому плодотворному и живительному влиянию, как Ломоносов».

На вольном Севере находили себе простор русская даровитость, находчивость и изобретательность, не связанные обезволивающим крепостным правом. Над северным крестьянином не висела власть мелкого землевладельца, служилого вотчинника или помещика. И хотя крестьянский «мир» испытывал общий гнёт феодально-крепостнической системы, всё же он развивался с большей самостоятельностью, давал выход личной инициативе и предприимчивости.

Позднее, как бы прямо отвечая Некрасову, Г. В. Плеханов говорил, что «архангельский мужик стал разумен и велик не только по своей и божьей воле. Ему чрезвычайно помогло то обстоятельство, что он был именно архангельским мужиком-поморцем, не носившим крепостного ошейника».

Ломоносов развивался под воздействием сложных и многообразных народных традиций. Ещё у себя на родине он встретился со многими противоречиями, вызванными как общими условиями культурно-исторического развития России, так и обстановкой, сложившейся в его время на Севере. Не скудость «безотрадного, бедного впечатлениями и воспитанием детства» окружала его, как писал этнограф Максимов, а разнообразие и пестрота, беспокойство мысли, творческое волнение, любознательность и предприимчивость.

На родине Ломоносова, прямо у порога его дома, бился пульс напряжённой и деятельной жизни. Везде и всюду окружал его живой опыт людей, которые хорошо знали свой край, производили наблюдения над природой, делали открытия, давали своей земле технические изобретения, хотя и не писали сами книг. Это накопление эмпирических знаний, народной художественной и технической культуры, непрерывно совершавшееся на Севере, и подготовило снизу выдвижение Михаила Ломоносова.

Но в то же время было бы неверно утверждать, что Ломоносова целиком создала какая-то обособленная «областная культура», возникшая или отстоявшаяся на Севере.

Творческую личность формирует совокупность культурно-исторических условий развития всего народа. Яркую и своеобразную культуру Севера немыслимо рассматривать, как нечто изолированное или оторванное от общей культуры русского народа. Наш Север был всегда восприимчив к культурным веяниям, шедшим из всего Московского государства. Культурная жизнь Севера была неразрывной частью общерусской культуры.

Беломорский Север наложил на Ломоносова неизгладимый отпечаток, пробудил в нём творческую энергию, но создал Ломоносова исторический опыт и гений всего русского народа!

***

В 1791 году друг молодости А. Н. Радищева секунд-майор в отставке Петр Иванович Челищев совершил большое путешествие на Север. Посетил он и родину Ломоносова — двинские земли. В своём дневнике он описывает привольный и оживлённый край: «Изобильнейшие воды окружают повсюду пашни и сенокосы, прерывающиеся несколькими лесами и многочисленными холмами». На многоводной, широкой Двине по высоким гористым берегам и низинам, среди бесчисленных рек, ручьёв, рукавов, проливов, озёр, песков, заливных пожней, чернолесья пестрело «великое множество погостов» и всюду были видны «многочисленные разных родов селения».

Челищев попал в деятельный и многолюдный край. Он отмечает «великое плавание судов вверх и вниз по Двине, по Курополке и по разливам, звон и шум городской и селений, к тому же изобилие рыб, птиц и всяких для жизни потребностей». Двинские крестьяне трудолюбивы и предприимчивы. Они «жгут уголье и известку», «выганивают» в год по десяти бочек смолы, изго­товляют «дощаны и бочки» для соления рыбы, «строят мореходные и двинские суда и ходят на них лоцманами и работниками», собирают по берегам Двины «плиты, круглое каменье и алебастр», тешут «стенные и половые плиты и для продажи отвозят их Двиною в Архангельск. и Великий Устюг», занимаются всевозможными ремёслами, не забрасывая и сельского хозяйства.

Также и академик Иван Лепёхин, совершивший большое путешествие по Беломорскому Северу в 1772 году, отмечал большую предприимчивость и природную одарённость местных жителей. «В городе Архангельском, кроме обыкновенных рукоделий, много есть искусных медников и оловянишников; и вообще жители сея страны, по природному их остроумию, весьма замысловаты; я видал из крестьян таких искусников, которые, без дальнего показания, сделали настольные часы с курантами выписным Аглинским подобные».

* * *

Русский Север издавна рождал крепких, выносливых, неустрашимых людей, которые привыкли прямо и смело смотреть в лицо жизни. Северная природа смолоду закаляла человека. «Северянин, — писал этнограф и фольклорист Е. В. Барсов, — постоянно находится под сильным давлением природы. В древних местных памятниках мы постоянно встречаем имена потопших, древом убиенных, зверем растерзанных, демоном уведенных. Здесь то и дело зябели на поле, недороды на лугах, неплоды на дворе!» Северяне привыкли не страшиться невзгод, не поддаваться беде, настойчиво и упрямо строить свою жизнь.

Русские люди с незапамятных времён обжились на Севере. Издревле хаживали сюда предприимчивые и отважные новгородцы. В Летописи Нестора уже под 1096 годом помещён рассказ некоего новгородца Гюраты Роговича, что он послал своего «отрока» на Печору, где живут «люди, иже суть дань дающе Новгороду», а оттуда «иде в Югру», где шла меновая торговля, и на­роды, живущие в этих полуночных странах, не разумея языка, «кажют на железо и помовают рукою, просяще железа; и аще кто даст им нож ли, секиру, дают скорою (шкурою) противу». Таким образом, новгородские владения очень рано слали простираться до Белого моря и Печоры.

На Север уходили новгородские люди вольные — младшие члены семейств, не выделившиеся из отчего дома и не вступившие ни в одну общину, не имевшие своей земли и хозяйства. Они собирались в дружины мореплавателей и искателей приключений — ушкуйников. Возвращаясь из северных походов, ушкуйники  рассказывали, о чем повествует Ипатьевская летопись под 1114 годом, что «видели сами на полуночных странах», как прямо из туч «спадают» новорожденные векши и «оленцы малы», подрастают там и расходятся потом по свету.

Вслед за ушкуйниками и купцами на Севере появились новгородские посадники и воеводы. Новгородские бояре и «житьи люди» посылали на Север хорошо снаряжённые партии своих холопов и «дворчан», и те основывали промысловые посёлки и становища. От них зачинались сёмужьи тони, соляные варницы и, наконец, полоски «орамой» (пахотной) земли. Север стал вотчиной Великого Новгорода. Новгородцы оседали на берегах Белого моря, основывали первые поселения на краю видимого света, где-то у самого преддверия ада — «на дышущем море», где «червь неусыпающий и скрежет зубовный», как писал новгородский архиепископ Василий. Но смелым новгородцам всё было нипочем! Недаром новгородская былина сделала своим любимым героем Василия Буслаева, древнерусского вольнодумца, удальца и озорника, который сам говорил о себе:

А не верую я, Васенька, ни в сои, ни в чох,

А и верую в свой червленой вяз…

Отважные новгородцы рано вышли на простор ледовых морей. С конца XI века они стали пробираться за Большой Камень (Урал), в Югорскую землю, к устьям великих сибирских рек. Они приносили оттуда известия о живущих там «человецех незнаемых» и несказанных богатствах, ибо там «зверя никоторого нет опроча соболя», и эти соболи «черны вельми и велики» и «шерсть жива соболя по земли ся волочит». Новгородские походы продолжали и московские воинские люди и поморы-промышленники.

Уже в 1585 году московский посол при венском дворе Лукьян Новосильцев важно говорит дьяку Цесаря Рудольфа (императора Священной Римской Империи), что люди Московского государства «Сибирское царство взяли» и в нём «Обь-река великая, в ширину есть верст на пятьдесят, а городы по ней государь наш велел поставити, а ныне поставлено городов с семьдесят». В этих словах как бы отразилась вся грандиозность русского движения в необъятных и необозримых просторах Сибири и огромные планы русского правительства.

В этом движении «навстречу солнцу» принимают большое участие северяне.

Холмогорцы, мезенцы, онежане «бегут парусом» на Обь-реку» ведут свой промысел и торговлю, пристают к вольным казачьим дружинам, основывают новые острожки, оседают в них на гарнизонную службу.

Полярные плавания были нелегки. В 1594 году голландцы отмечали, что видели на Медынском завороте мезенского побережья «множество крестов», из которых один с удивительным искусством украшен был «русскими письменами». А в 1595 году те же голландцы слышали у острова Вайгача, что ежегодно из Холмогор уходит на Обь и далее до Енисея несколько лодок. Берега Ледовитого океана были усеяны костьми погибших от голода, стужи и цынги поморов. Но ничто не останавливало поморов, и на утлых «кочах» они всё дальше и дальше пробирались на север. Они основали Берёзов (1593), Обдорск и в давно открытой поморами земле — Мангазею в Тазовской губе (1601).

«Сия страна, — писал о Мангазее Г. Ф. Миллер, — наипаче была известна обывателям около рек Двины и Печоры живущим… по тому что они за соболиным промыслом и для торговли часто туда хаживали. И некоторые из них такую восприяли смелость, что с Самояди, будто бы по царскому указу посланы, тайно и ясак сбирывали».

Из Мангазеи русские прошли на Енисей, обосновавшись на Енисее, пробрались на Лену, о которой писали: «та великая Лена угодна и пространна и будет та Лена другая Мангазея». И наконец, холмогорский торговый человек Федот Алексеев да устюжанин Семён Дежнев проходят из устья Колымы в Анадырский залив, доказав существование пролива, известного ныне под именем Берингова.

И в то время как западная наука ещё пробавлялась баснословными рассказами древних географов о загадочных и диковинных жителях полуночных стран — кинокефалах «с песьими головами» или аримаспах «с одним глазом посреди лба», русские поморы уже изведали побережье Ледовитого океана и могли сообщить о нём замечательные сведения.

В 1525 году в Риме итальянский учёный Павел Иовий Новокомский жадно расспрашивал о далёком Севере умного и образованного русского посла Димитрия Герасимова, отправленного к папе Клименту VII великим киязем Василием Ивановичем. Иовий Новокомский проверял со слов Герасимова известия античных географов и был потрясён обилием новых, ранее неведомых никому сведений о северо-востоке Европы. От Герасимова он услышал, что «Двина, увлекая бесчисленные реки, несётся стремительно к северу», и что «море там имеет такое огромное протяжение, что по весьма вероятному предположению, держась правого берега, оттуда можно добраться до страны Китая».

Книга Иовия и другие известия из русских источников взволновали англичан и вызвали к жизни известную экспедицию Гуго Виллоуби, направившуюся па отыскание северо-восточного пути в Индию и Китай. Один из кораблей этой экспедиции под командой Ченслера появился в устье Северной Двины 26 августа 1553 года, положив начало широкой морской торговле Московского государства с заграницей.

Вся русская заморская торговля Московским правительством, ревностно оберегавшим подступы к Сибири, была сосредоточена в Холмогорах и в Архангельске. Путь к берегам сибирских рек был тогда настолько проторён и изведан, что иноземцы могли бы довольно легко найти лоцманов, способных далеко провести их на север. Уже в 1556 году Стифеном Борре был подряжен лоцманом для плавания от Колы к устью Печоры помор Гаврило. В 1594 году повстречавшийся с голландской экспедицией кормчий русского судна неосмотрительно набросал голландцам чертёж побережья от Белого моря до устья Печоры. И хотя морские экспедиции в приморскую Сибирь были запрещены иноземцам, они проникают туда при посредстве купцов-соболыциков, скупающих для них пушнину.

Иностранцы всё время стремились выпытать у русских мореходов как можно больше сведений о северных странах. Русские в этом отношении не знали себе соперников. Они хорошо изведали скандинавское побережье. Ещё в конце XV века русский толмач Григорий Истома на лёгком поморском судне прошёл от Белого моря до Тронхейма на западном берегу Норвегии, о чём с удивлением рассказывает в своих «Записках о московских делах» Сигизмунд Герберштейн (1549).

В 1576 году датский король письменно просил своего доверенного, некоего Людвига Мунка, в Варде, разыскать русского кормщика Павла Нищеца (вероятно Никитича), который около Варфоломеева дня (11 июня) ходит в «Гренландию», и собрать у него сведения об этой стране .

Особенно беззастенчиво вели себя с первых лет своего появления на севере агенты английской торговой компании.

Один из них, Антон Марш, ведший хищнические операции широкого масштаба, тщательно изучал всю береговую полосу от Канина Носа до Оби и даже снарядил особую экспедицию для исследования устья Оби. Для этого он в 1584 году обратился с письмом к четырём русским промышленникам, которые вели регулярную торговлю от Холмогор до Печоры и далее на восток. Промышленники, не задумываясь, ответили, что можно избрать два пути: подняться весною вверх по Печоре, что займёт две недели, и затем пройти по реке Усе и, проникнув на Обь, миновать пять городов и крепостиц; или идти морем мимо островов Вайгача, Новой Земли и Матвеевой Земли. Другой английский агент, Христофор Холмс сообщает подробности этой экспедиции. Поставленный во главе экспедиции некий Богдан совершил, по словам Холмса, «очень выгодное путешествие», наменял и приобрёл всяческими правдами и неправдами множество дорогих мехов.

«Но царь, — пишет Холмс,, — услыхал об этой экспедиции и о пути, которым Богдан возвращался обратно, послал одного из своих приставов подстеречь и арестовать его; вышеупомянутые соболя на тысячу рублей и другие товары были у него конфискованы, доставлены в царскую казну и опечатаны, а бедняга Богдан был отправлен в Москву и заключён в тюрьму, где его высекли». Попутно Холмс сообщает, что «около Петрова дня» холмогорцы ежегодно ходят на Новую Землю, откуда привозят «большое количество пуха, сушеных лебедей и гусей, медвежьих шкур и рыбы».

Антон Марш был, разумеется, не одинок. Английские купцы-завоеватели рвались на Урал. Отлично снаряжённая экспедиция Торговой компании была послана в 1611 году на Печору с задачей, как можно больше собрать сведений о северных морских путях в Сибирь. Встречая караваны русских судов, направляющихся в Мангазею, английские штурманы пытались разузнать о путях через Ямал. Эти неослабные происки иноземцев беспокоили московское правительство. Оно старалось не допустить «английских немцев» отыскать морской путь в Сибирь и в 1620 году было вынуждено запретить поездки морем в Мангазею даже русским промышленникам из опасения, что они ненароком откроют путь иноземцам в Сибирь. На путях в Мангазею были выставлены заставы. Промышленники перешли на Енисей, на место нынешнего Туруханска. Однако, по свидетельству академика Николая Озерецковского, мезенцы пробирались на Енисей морем ещё в конце XVIII века.

На протяжении всего XVII века Беломорский Север был столбовой дорогой русской заморской торговли. К бассейну Северной Двины сходились торговые пути всего северо-востока, до Урала и Волги. Сюда переплавляли товары, шедшие по рекам Белой, Вятке и Каме. На далёком севере перегружали на заморские суда шёлк, доставленный из Персии.

Шведский торговый «комиссар» (фактор) Иоганн де Родес, пользовавшийся архангелогородскими таможенными книгами, составил в 1653 году примерную таблицу «архангельского отпуска» (вывоза). Согласно этой таблице, из Архангельска вывозилось ржи, ячменя и пшеницы «на кораблях не всякий год, но только при высокой цене» на сумму 250 000 рублей, мехов (соболей, белок, куниц, норок, лисиц) на 98 059 рублей, всякого рода кож (лосиных, козлиных, бараньих, воловьих, тюленьих шкур, выделанных сафьянов) на 370 916 рублей, до 168 500 аршин русского сукна или ватмана на 6740 рублей, 3500 пудов воска на 157 750 рублей, 20 тысяч пудов «кавиара» (чёрной икры), 250 пудов слюды, 30 000 бочек поташа и других товаров. А всего вывоз из Архангельска достигал  11647 676 рублей.

В конце XVII века почти двенадцать процентов всего дохода Московского государства собиралось в Архангельской таможне. Этот огромный торговый поток оживлял и обогащал деятельный и предприимчивый край, создавал экономическую основу для поддержания того высокого уровня культуры, которым отличался тогдашний Север.

С давних времён на Двине привыкли к подвижной и богатой впечатлениями жизни. Спокойно и деловито плывут по ней нескончаемые караваны, плоты и баржи с хлебом, пенькой, салом и другими товарами, с перегрузкой на волоках и устьях, снуют маленькие лодочки с квадратными и треугольными парусами, мерно ударяют вёслами по реке гребные карбасы, идут берегом бродячие ремесленники, суконщики и шерстобиты, резчики и гончары, мастера разных художеств и песельники. А зимой, овеянные позёмкой, двигаются длинными рядами обозы с товарами, купленными на «великого государя», то есть в казну, едут к Москве иноземцы в диковинных платьях и париках, едут русские купцы, мчатся гонцы воевод и московских приказов. По всему тракту с конца XVI века учреждена исправная ямская гоньба — с переменами до четырнадцати лошадей на отдельных ямах. Агент английской торговой компании Дженкинсон с удивлением отмечал, что в декабре 1557 года он проехал в почтовых санях от Вологды до Москвы меньше чем в шесть дней^.огромного количества товаров требовалось множество речных судов и барж, часто очень большой вместимости — «лодий», «насадов» и «дощаников». Постройкой их занимались «насадного промыслу люди» — плотники судостроители, а починкой — особые рабочие, которых называли «судоплаты». «Поршевники» изготовляли насосы для отлива воды на судах, «парусники» шили паруса, «канатчики» вили канаты. Строили, снастили и ладили суда по всей Двине и на крупных притоках, но преимущественно в верховьях, иногда только на одну навигацию. Голландец Бальтазар Койет, бывший в 1675 году в России, видел тысячи карбасов на Двине и отметил, что «дощаники» для перевозки больших грузов вниз по реке задешево продаются на слом в Архангельске, так как было бы убыточно вести их снова вверх по реке .

Постоянное движение по реке привлекало к себе массу «ярыжных»—гребцов и бурлаков, тянувших тяжёлые суда. Отдельные лодьи и большие «насады» тянули большой лямкой иногда до трёхсот человек.

Тяжёлый труд ярыжного облегчался лишь попутным ветром, когда ставились паруса и бурлаки могли передохнуть. Иногда, чтобы помочь делу, при топкой береговой бичеве или когда берега становились особенно утёсистыми и крутыми, ярыжки двигали тяжёлую лодью против течения, закидывая впереди судна якорь, который отвозили сажен на 50—70 вперёд на маленьких, лодках — «паузках». После чего бурлаки, находившиеся на лодии, подтягивали её, ухватившись за канат» шедший от якоря. «Удивительно, какую тяжёлую и большую работу исполняют рабочие люди, которые ведут… дощаники и лодьи, — писал де Родес,— они часто должны в одной рубахе целый день стоять и работать в холодной воде (при перегрузке судна, севшего на медь), по которой почти идёт лёд».

Среди «ярыжных» было немало гулящего и вольного люда, снявшегося с пашни из-за непосильного тягла и нередко уходившего потом «казаковать» на Дон или в Сибирь.

Кроме этих бездомных, пришлых бурлаков, на северных реках было много людей, для которых вождение судов было делом всей их жизни. Это прежде всего опытнейшие «носники» и «кормщики» — тогдашние лоцманы и рулевые, — изучавшие с детства фарватер реки, по которой они потом водили суда.

Фарватер северных рек, в особенности притоков Двины, был и в те времена очень коварен. Де Родес в своих донесениях шведской королеве Христине в 1653 году весьма наглядно описывает трудности и опасности, ко торые подстерегали русских кормщиков на речных путях. Начинающаяся от Тотьмы Нижняя Сухона, — сообщает де Родес, — «весьма не глубока, при том полна больших камней, частию только едва виднеющихся под водой, а частию и над водой; самые опасные, которых нужно более всего остерегаться, все имеют свои названия; они лежат частью при падунах, частью при коротких и угловатых изгибах реки, которые до такой степени опасного свойства, что часто опытнейший кормчий нарывается на них, где дощаники и лодьи, если им не скоро помогут, легко разбиваются и тонут с грузом».

Поэтому «носники» брались проводить суда только по части водного пути, которая была им особенно хорошо знакома. Так, например, верхнесухонские носники вели суда от Вологды до Тотьмы, нижнесухонские от Тотьмы до Великого Устюга, их сменяли двинские, которые вели до Холмогор или Архангельска, а по рука­вам Северной Двины в Белое море до Пудожемских островов провожали уже поморские лоцманы. Кроме кормщиков и носников большая ответственность  лежала на «водоливах», следивших за исправностью большого насада в пути. Они должны были во-время замечать и останавливать открывшуюся течь, наблюдать, чтобы товар не был подмочен или расхищен, наблюдать за погрузкой и выгрузкой судна, указывать место товарам в трюме, чтобы груз распределялся равномерно и не перевешивал судно в одну сторону.

Носники и кормщики зарабатывали раза в четыре больше ярыжных, владели своими домами и по писцовым книгам обычно относились к числу «середних» посадских людей (как, например, в Тотьме, Великом Устюге и Солл-Вычегодской). Но и они находились в полнейшей зависимости от своих хозяев и нередко награждались батогами, особенно если им случалось посадить на мель судно с казённым или посольским грузом.

Однако северяне, работавшие на речных судах, были не робкого десятка и умели хорошо за себя постоять. В 1655 году тотемские и устюжские носники даже уговорились: с начала навигации «государевых казённых судов нам, носникам, не держать ни вниз, ни вверх». Артельные носники согласились «промеж себя полюбовно… в судовом деле друг за друга стоять и не подавать ни в чем» и даже, когда «не по делу станут в тюрьму садить на Тотьме и на Устюге», то не уступать воеводам, «стоять за один человек и в обиду не давать… и нам, носникам, докамест не выпустят из тюрьмы, на судах не ходить, ни плавать». А тот, кто почнёт «на судах ходить и плавать в кою пору носники в тюрьме сидят», должен был поплатиться пятьюдесятью рублями денег — сумма по тем временам огромная. Примечательно, что и тотемские священники, скрепившие за неграмотных этот документ, и даже воевода, старательно доведывавшийся, «какая у них та заодинашная запись и нет ли у них какого заводу» (то есть заговора), всё же не сомневались в законности такой взаимной поруки. Устюжские и тотемские носники держались стойко и дружно. Некий «галанской земли иноземец Вахрамей Петров», отправившийся «к Архангельскому городу для своих торгов» на собственном дощаннике, нанял тотемского носника Якуньку Жукова «плыть с Вологды верхнюю и нижнюю Сухону до Устюга Великого». Но стоило им добраться до Тотьмы, как оба были задержаны артелью носников и не пропущены дальше, отчего купцу «учинились в бесторжище убытки».

Привычка северян «стоять сообща», «друг друга не подать» в трудные годины возвышалась до сознания необходимости встать как один за всю отчизну. В 1608 году, когда страна страдала от нашествия иноземцев, а «земледержцы и правители» оказали себя «землеедцами и кривителями», устюжане обращаются к вычегодцам с призывом держать с ними «совет крепкий», как сообща вызволить из беды родную землю — «будете вы к нам приедете и стоять с нами за один похотите, и нам вам в том крест целовати меж себя, а вам также крест целовати, что нам с вами… и жить и умереть вместе».

Патриотический призыв, свойственный простым русским людям, скреплялся на Севере в привычных формах старинного «одиначества», в котором были заключены непоколебимая мораль и достоинство народных низов, сознающих своё право на самозащиту и свой долг перед всей русской землёй.

***

Историческое развитие русского Поморья отличалось значительным своеобразием. Здесь, на далёкой окраине русского государства, после разгрома мятежного новгородского боярства и конфискации его земель, из бывших боярских «половников» и мелких собственников «своеземцев» образовался плотный слой «черносошных», то есть живущих на государственной земле и зависящих только от государства крестьян. Черносошное крестьянство сумело создать своеобразное «земское» самоуправление, до известной степени ограждавшее его от произвола бояр и приказных. Основывающиеся на грамотах Ивана Грозного крестьянские самоуправляющиеся «миры» на Севере оказались прочными и живучими, в то время как в центральных областях Московского государства, по мере закрепощения крестьян, они постепенно сходят на нет или исчезают вовсе^.

На каждом шагу северный крестьянин был связан со своим «миром». Без «мира» были не под силу многие хозяйственные начинания, расчистки, прокладка дорог, рыбные ловли, освоение северных земельных и речных просторов. Крестьянские «миры» сооружали церкви и часовни и отводили угодья на их содержание, «подряжали» сами священников и других членов причта к полному негодованию архиереев, безуспешно пытавшихся бороться с такими порядками.

Слово «мира» было нерушимо. «Мир» был свидетелем и порукой, защитником и обвинителем, мог «облиховать» и «одобрить» (обелить) своего сочлена во время «повального обыска», заключавшегося в опросе «мира» при тяжбах и розыске. Все сделки и договоры совершались «на миру» или в присутствии «добрых людей», как бы выступающих свидетелями от лица всего «мира». «Мирам» подавали «явки» в различных случаях нарушения права, начиная от простых ссор и столкновений между соседями и кончая грабежами и убийствами. Государство налагало на «миры» различные обязанности и пользовалось ими в целях управления на далёких окраинах. «Мирам» было предоставлено право самим собирать подати и следить за выполнением государственных повинностей, причём «мир» был освобождён от вмешательства в эти дела местных «волостелей» и наместников. На них была возложена поимка и выдача государству «лихих людей», а иногда и выполнение правосудия.

«Миры» охотно пользовались этим правом, даже наперекор властям. Так, в 1636 году сольвычегодский уездный «мир» — «посадские люди и волостные крестьяне» добивались от местного воеводы скорейшей расправы над восьмью разбойникам», от которых житья не было всему уезду. Разбойники были заточены в. тюрьму, но у «мира» были серьёзные опасения, что они могут убежать. Воевода медлил казнью, отговариваясь неполучением государева Указа. Тогда сольвычегодский «мир» сам покончил с разбойниками. Их взяли из тюрьмы, обрядили в саваны и в сопровождении тюремных стражников, подчинившихся «миру», вывели на реку Вычегду, где и предали казни ¹.

Даже оборона нашего Севера отчасти ложилась на «миры», строившие иногда по собственному почину небольшие городки на случаи вражеского нашествия. Ещё в XVII веке Лопскпе погосты избрали особого «нарядчика для воинского дела», который должен был вместе со всем «миром» «думать и промышлять», как лучше защитить родной край «от воинских людей — от литовских и немецких».

Оказывая помощь государству, крестьянские «миры» Севера не были безропотными исполнителями получаемых свыше велений. Когда дело шло о благе родины и о её защите, северяне готовы были встать всей землёй и пожертвовать своим благосостоянием. Иначе обстояло дело, когда воеводы и приказные задевали мирские права, когда все жалобы, просьбы и челобитные от мирских «людишек» не получали удовлетворения. Выведенный из терпения «мир» поднимался, как рассерженный улей. Над волостью гудел «всполошный колокол» и навстречу царским приказным шли всем «миром» «с кольем, с жердьем и с ослопы». «Мир» чувствовал свою силу, и это делало его грозным и неустрашимым. Важно было только «друг друга не подать» и держаться всем вместе до конца, а в случае ответа все убытки и пени «подымать миром». «Нам, миру-то — не беда», — кричали взбешённые крестьяне прямо в лицо приказным, грозя им расправой, — «убьем до смерти, хотя-де и беда, и но по грошу на человека достанется, у мира шея толста». В этом проявлении общественного правосознания и мирской самостоятельности слышатся отголоски былой новгородской вольницы и новгородских вечевых порядков. Совладать с «миром», который чувствовал свою правоту, было не легко,, и власти обычно шли на попятную.

«Мирская» организация пронизывала весь черносошный север, сплачивая крестьян и посадских для совместной защиты своих интересов. «Миром» для них были и приход, и волость, и даже весь уезд. В приходе, который нередко совпадал с волостью, избирался церковный староста. Волостные сходы избирали из своей среды волостных старост, «судеек», сотских и другие земские чины. Волости во главе с посадом смыкались в «уездные миры», избиравшие земского всеуездного старосту и уездную администрацию.

Важнейшей особенностью северных мирских порядков было то, что «крестьянские миры» не представляли собой земельной общины, по крайней мере в том смысле этого слова, как это понималось в центральных областях России, где «мирское владение» составляло главнейший и наиболее существенный признак самого «мира». Земля на Севере не шла в бесконечный передел на полоски, достававшиеся во временное пользование отдельным членам общины. Здесь до середины XVIII века земельные отношения определяли наследственные и семейные права, возникшие на «росчистях» и заимках первых поселенцев.

Северный крестьянский «мир» избежал закрепощения, охватившего в течение XVII века основную массу крестьян центральной и южной России. Поморье не знало служилого землевладения и дворянской вотчины. «Испомещать» здесь служилых людей, раздавая им в поместья земли, занятые крестьянами, не имело для правительства смысла. Отсюда нельзя было быстро двинуть крестьянские полки на защиту южных и западных рубежей страны. Разбросанность удобных для поселения земель, укоренившиеся на Севере имущественные отношения, способность поморского крестьянства к сопротивлению — всё это не благоприятствовало развитию здесь вотчинного землевладения. Свободное «черносошное» крестьянство¹ в то же время служило значительным источником казённых доходов. И государство удержало за собой этот важный слой тяглового населения, сохранив его на далёком Севере.

Северное крестьянство сидело на «чёрной» земле. «Чёрный» в древней Руси означал то же, что «никому не принадлежащий», общий, мирской. Верховным собственником «чёрной» земли считалось государство. Однако поселившиеся на ней крестьяне неизменно называли её в различных актах «земля царева и великого князя, а моего владения», «земля великого князя, а отцовское и моё посилье».

Северный крестьянин вкладывал в каждый клочок земли, отвоёванный им у природы, огромный труд и, естественно, считал его своей неотъемлемой наследственной «вотчиной». Крестьяне на Севере свободно распоряжались своими угодьями, продавали и покупали их целиком и любыми частями, меняли, закладывали и отказывали после своей смерти кому угодно. Однако при продаже земли или угодья в посторонние руки наследники прежнего владельца пользовались правом выкупа родового участка.

Вся заселённая, удобная для обработки или представляющая какой-либо хозяйственный интерес земля была строго распределена между бесчисленными владельцами и совладельцами, которым часто принадлежали мельчайшие доли угодий. В этом отношении на бескрайных просторах Севера царила страшная теснота. Каждый лоскут земли, каждая «поженка», луговина, удобное место у реки или у моря, где было промысловое угодье, каждая лесная тропинка или «путик», по которым можно было ходить на охоту или ставить «силья» на дичь, имели своего законного владельца или содружество владельцев, что закреплялось во всевозможных купчих, закладных, «складных грамотах» и пр., составлявших семейные архивы, хранившиеся из поколения в поколение в течение нескольких столетий.

Северная «деревня» была не мирским посёлком, а «владением», охватывающим не только дом, двор, усадебные земли, хмельники, капустники, коноплянники и прочие «огородцы», но также и пашенную «горнюю» землю — «пожни» и «выгоны», рыбные ловли и тетеревиные тока. Сюда входили даже участки леса, расчищавшиеся некогда под пашню и поросшие «молодью» или хотя бы только отмеченные «чертежом», то есть захваченные для будущей росчисти. Поэтому при про­даже «деревни» или её части учитывались и тщательно перечислялись все подобные угодья. «Продал есми треть деревни, землю и с двором, — читаем мы в одной типичной купчей, — и с огородцы: с капустником и с коноплянником, и с гумном, и с овином, и со всем огу-менником, и с польми, и с пожнями, и с озерными истоки, и с перевесы, и с летовищем, и с запольем, и с путики, и с прислонами, и с березником, и с лесами сухими и сырыми, и с чертежом… и со всем угодьем, что к тому жеребью исстари потягло, куда топор ходил и плуг, и соха, и коса, и борона ходили». Словами «куда топор и соха ходили» купчая как бы указывает на первоначальную затрату труда, дающую право на владение. По существу это право распоряжения «государевой землёй» первоначально не было правом развитой частной собственности, а лишь правом на владение в условиях общего натурального хозяйства.

Государство не препятствовало таким сделкам и забо­тилось лишь о том, чтобы передаваемые земли не выхо­дили из тягла. Поэтому время от времени оно издавало различные указы, запрещавшие крестьянам отчуждать земли монастырям, церквам и другим «белопоместцам», не отбывавшим лежащих «а земле повинностей.

Для упорядочения земельных отношений и приведения фактического землевладения в соответствие с правами отдельных владельцев иногда производилось «вервление» — перемер земли с помощью верёвки, который производил наёмный «верёвщик» (межевщик) в присутствии выборных целовальников (присяжных свидетелей, целовавших крест).

«Деревня» на Севере представляла собою хозяйственное целое, сложившееся вокруг семейного двора или «печища». Деревня-однодворка оставалась долгое время преимущественным типом поселения в Поморье. Стояли ли такие деревни разрозненно среди болот и лесов, жались ли они тесными кучками одна подле другой на двинских островах или вытягивались узкой цепью вдоль реки — они всегда рассматривались как обособленные имущественные единицы.

Поэтому при покупке или дележе наследства речь чаще всего велась не об отдельных угодьях или лоскутах земли, а о частях или долях всей деревни, понимаемой как целое. Так, по купчей 1655 года, приведённой А. Ефименко, одна женщина, наследница своего отца, продала: «две доли двора своего и дворища со всеми хоромы и две доли деревни своей орамых земель и пожень и по тое своей деревни две доли угодий, чем я сама владела, а треть того двора и дворища и треть тое деревни орамых земель и пожень и по тое деревни треть угодий не продала».

При продажах и переходе владений по наследству сама «деревня» часто и не шла в раздел, так как было трудно выкроить в определённых межах лоскут земли, достающийся отдельному владельцу. Угодья, луга, леса и даже пашенная земля оставались в общем владении и обрабатывались сообща на «складнических» началах. В купчих XVII века нередко прямо оговаривалось, что продажа совершается без раздела — «а земля со складниками за межами, а деловых нет».

«Складничество» — одно из характернейших явлений русского Севера. Одолеть грозную и суровую северную природу, пробиться через тёмные непроходимые «сузёмы», топи и болота, выкорчевать вековые исполинские пни, освоить неприветливые берега северных морей и многоводных рек, устрожить здесь тони и наладить-промыслы можно было только сообща, в тесном содружестве поселенцев. И вот северяне складывались «пожитками», то есть имуществом, орудиями производства и деньгами для совместного осуществления стоявших перед ними хозяйственных задач ².

Складниками становились крестьяне-собственники и «половники». Складывались совладельцы промысловых угодий и ремесленники. «Сложился я, сирота с ним Петром, — пишет устюжанин Филька Иванов сын Костямин в 1655 году на устюжанина Петра Куниловского,— он два пуда меди, а я положил пуд меди, и тою медью промышлять, ковать медное, котлы и меденники и всякое медное дело».

Но главным образом складннчестпо проявлялось в морских промыслах и земледелии. Оно возникало, прежде всего, на родственных основаниях. Складывались дед и внук, дяди и племянники, родные и двоюродные братья, «примаки» с принявшими их семьями. Нередко соглашались вместе жить и хозяйничать и люди, не находившиеся между собой в родстве, соседи, переселенцы из одной местности, договорившиеся сообща строить жизнь на новом месте.

А. Я. Ефименко приводит в своей книге договор-складства, по которому двое крестьян порешили в течение десяти лет составлять одну семью и жить одним домом, «пить и есть вместе, и платье и обувь держать в те срочные лета из вопчего живота», а главное «пахать, сеять и орать вместе же заедино и в промыслы ходить и посылать из вопчего живота». Через шестнадцать лет эти складники разделились, как делятся кровные родственники: пополам дворища и хоромы, пополам все угодья и все животы и весь житейский запас.

В складничество вступали не только совместно или близко проживающие люди, но и крестьяне дальних деревень, вследствие чего возникало «паханье наездом», приводившее к тому, что земля порядком запускалась и находилась в небрежении.

За «складником» оставалось право на выдел, а по сложившемуся обычаю и право преимущественной покупки земли в случае какого-либо раздела или выхода других складников. Но случалось и так, что складник продавал свою долю на сторону «со объявлением» своим прежним товарищам складникам, по той причине, что «у тех складников денег дать за скудностью не было».

Отношения между складниками вовсе не носили характера мирной патриархальной идиллии. Между складниками нередко шла лютая борьба за каждый клочок земли, за каждое угодье. Складники теснили друг друга и стремились согнать один другого с владения. Вот Захарко Елфимов жалуется на своего складника Ивана Копылова, что он «ис повытьишка выживает своим насильством, и впредь тот Иван хвалится на нас и на скотишко наше боем и всякими недобрыми делами» (Явка 1652 года).

Нередко дело доходило до подлинного побоища. Так, согласно «явке» 1649 года Богдана и Ждана Кузнецовых на складника своего Федота Сорокинского, у них был огород горожен «от сузему от гари». «И он Федот тот огород россекает и розломивает и скот на сузем пропущает». А когда они согнали его скот со своей озими, то Федот явился с луком и со стрелами и говорил: «На што-де вы о тое озими мой скот гоните: то де у меня паства». «Да и впредь тот Федот хвалице на нас, сирот твоих государевых, всякими недобрыми делы, татьбой и разбоем и поклепом и пометом, и засеченьем и зарезанием, и нет нам сиротам от него Федота ни проходу ни проезду».

Такие же раздоры возникали у складников и на почве общего владения рыбными ловлями, охотничьими тропками и пр. В 1648 году пономарь Бессонка Екимов жалуется на «самосудца» своего складника Козьму Федотова, что «владеет тот Козьма рыбными ловищи силно без делу и мне сироте не дает ловить и от езов отбивает»^.

Земельные и правовые порядки, существовавшие на Севере, не были чем-то новым и неожиданным. И в характере землепользования и даже в складничестве мы найдём много архаических черт, свойственных укладу жизни русского крестьянства  в XV—XVI веках.

Сложные права землевладения и наследования, покупка и заклад мельчайших долей хозяйства порождали чрезвычайно запутанные; отношения между складниками. Богатые и сильные приобретали себе всё больше и больше долей и постепенно вытесняли из хозяйства «худых» и «маломочных». Одни складники разорялись, другие непомерно богатели.

Складничество изживало себя не только в сельском хозяйстве, но и в промыслах. Первоначальные промысловые артели, складывавшиеся на относительно равных основаниях, выделили из себя «хозяина», «кормщика», который превращался в единоличного владельца всех промысловых участков и орудий лова, а его недавние сотоварищи — складники становились «покрученниками» то из «доли» улова, а то и просто по найму.

На Севере рано и бурно началось расслоение крестьянства. Уже в первые десятилетия XVII века на Севере среди черносошных крестьян можно было встретить людей, достигших весьма высокого уровня зажиточности. Просторная и поместительная изба такого крестьянина окружена многочисленными жилыми и хозяйственными постройками и пристройками — «клетями» и «повалушками», хлевами, сараями, сенниками, житницами, поварней, баней, мякинницей и пр. На дворе у него две или три лошади, семь и больше голов рогатого скота, не считая телят. В доме не в редкость медная и оловянная посуда, дорогая одежда, кафтаны и однорядки с золотым плетением, лазоревые шубки на песцах с серебряными пуговицами, атласные и «червлёные» шапки с собольим мехом, росомашьи рукавицы на пуховой подкладке, куски тёмнозелёного, вишнёвого и светлозелёного сукна, перстни, серебряные и золочёные «серьги с подсережьем», жемчужные ожерелья, «золотое кованое кружево» и пр. Встречаются в таких домах и очень дорогие по тем временам рукописные книги. Такие крестьяне сколачивали своё богатство не трудом на земле и даже не промыслом, а ростовщичеством. Старинная северная разбойничья песня об «Усах, удалых молодцах», сложенная, вероятно, не позже конца XVII века, хорошо знает двор такого крестьянина, который «богат добре», «солоду не ростил, завсегда пиво варил»:

Живёт на высокой горе, далеко в стороне,

Хлеба он не пашет, да рожь продает,

Он деньги берет, да  в кубышку кладет… .

Но наряду с подобными богатеями на Поморском севере всё чаще можно было встретить вконец разорившихся крестьян, садившихся «половниками» на своей недавней «вотчине» или нищенствовавших и скитавшихся в поисках какого-либо занятия.

В 1623 году на Кевролыцине вовсе не было половников, а в 1636 году у шести крестьян— 11 половников, у одного — 4, у другого — 3, а у остальных по одному.

Обнищавшие крестьяне уходят из деревень, «их обрали (обобрали, разорили. А. М.) должники и они от последних долгов сбрели», — замечает сольвычегодский писец. Эти разорившиеся крестьяне приставали к торгово-промышленным людям и уходили вместе с ними за Урал, в сибирские просторы. Мезенцы, устюжане, кеврольцы переселялись в Сибирь., где занимались пушным промыслом, делали новые росчисти, сеяли хлеб, которым снабжали казачьи гарнизоны. К концу XVII века только в Западной Сибири набралось не менее одиннадцати тысяч русских крестьянских семей, по большей части выходцев из Поморья.

Избежав гнёта вотчинного и поместного землевладения, черносошное северное крестьянство терпело «великое утеснение» от мироедов, вышедших из его собственной среды. Зажиточные теснили и разоряли «мир», давили и пригибали маломощных, скупали мелкие крестьянские владения и доли, захватывали в свои руки всё местное самоуправление и умело «отходили» от «мир­ских повинностей» и «государевых податей», заставляя платить за себя бедноту и забивая «мелких людей» на правеже до смерти. «У мелких крестьян с лучшими людьми бывают споры и брани великие, потому что лучшие люди на мелких крестьян накладывают большие тягла», — писал в 1647 году дворянин Микулин, посланный в Тотемский и Устюжский уезды по казённой надобности и наглядевшийся на тамошние порядки ^4.. Повсюду в поморских «земствах» шла острая борьба «охудалых» и бедных с «прожитосьними» людьми. В том же 1647 году маломочные заонежских погостов подавали челобитные с горькими жалобами, что «мироеды» теснят и прижимают во всём, сами ничего не платят, а их, маломочных, ни «к какому мирскому делу не припускают» и «выпили из них всю кровь». Принявший челобитную дворянин Золотарёв подтвердил справедливость этих жалоб, написав в Москву, что и впрямь «молодые люди всегда у них погибают, а на ни же бедных тягла прибавляют».

О том, с какой скоростью происходило расслоение северного крестьянства, свидетельствуют интересные документы, собранные А. Я. Ефименко. Так, по веревной книге 1651 года в деревне Софушкино, Спасского стана, было всего четыре двора, владевших в общей сложности 644 верев саженями земли и притом почти поровну. На долю первого двора приходилось 170 сажен, на долю второго — 148 сажен, третьего — 149 и четвёртого — 177. По веревной книге 1710 года в этой же самой деревне насчитывается уже пятнадцать дворов, владеют же они всего 779 саженями земли. При этом четыре двора имели от 24 до 26 сажен, два двора от 34 до 35, четыре двора от 41 до 44 сажен. Один двор — 52 сажени, один .двор — 77 сажен, ещё один двор 90 сажен. А один двор имел 219 сажен. Неравномерность владений отражает резкое неравенство имущественных отношений. Приведя эти весьма красноречивые данные, Ефименко недоумевает, почему «свободные» чёрные земли на Севере не расчищаются пропорционально росту и умножению населения?.

Причина такого положения заключалась не в том, что «вблизи» не было удобных земель, как полагает А. Я. Ефименко. Причина здесь в вызванном товарным хозяйством разложении коллективных форм труда, что и привело к распаду складнических отношений. Мелкие складники не имели возможности объединиться для расчистки новин. Зажиточным же в этом не было вовсе нужды, ибо они могли всегда «округлять» свои владения за счёт дальнейшего разорения тех же мелких складников. Наряду с дальнейшим дроблением землевладения и обнищанием одних, одновременно шло со­средоточение земельных богатств в руках других.

Деревенская беднота не всегда мирилась с таким положением и пыталась сопротивляться. Один недавно опубликованный документ, относящийся к 60-м годам XVII века, рассказывает, что крестьяне Андреянова стана Двинского уезда порешили между собой «сровнить орамые земли и поженыые сенные покосы — добрые, и средние, и худые», чтобы «никому в землях и переплате лишней тягости не было», а для того нанять веревщика и выбрать целовальника. Под приговором подписалось 116 крестьян. Однако двадцать два деревенских богатея во главе с Федькой Клюевым подписи своей не дали.

Мирской сотский Пашко Скоморохов подал от имени крестьян челобитную воеводе Ивану Милославскому и дьяку Лариону Ермолаеву, которые разрешили произвести уравнительный передел, так как сыскали в Двинской съезжей избе, что в прежние годы давалось разрешение на уравнительный передел крестьянам Лисестровской, Куростровской, Матигорской и других волостей «промеж их пашенные земли и сенные покосы, которые льдом содрало и водою отмыло и песком по­сыпало, верстать во все волости».

Начался передел земли. Однако Федька Клюев «с товарищи» того указу «ослушались» и «земель своих под ровень» (то есть в передел) не дали, а завели разорительную тяжбу, так что, как жаловались остальные крестьяне, они «в убытках и в волоките и в разрубных переплатных деньгах в конец погибли». Дело затянулось на несколько лет. После долгих разбирательств разгневанный воевода велел Федьку Клюева «с товарищи» на день «вкинуть в тюрьму», а для узаконения своих действий послал запрос в Москву, в Новгородскую четверть, ведавшую делами Двинской земли.

В московском приказе посмотрели на это дело совсем иначе. Думный дьяк Алмаз Иванов распорядился послать на Двину к окольничему и воеводе грамоту, в которой говорилось: «Велеть крестьянам тяглыми своими участки владеть по крепостям и по писцовым книгам, за кем сколько земли написано в писцовых книгах… А такова образца, чтоб по челобитью одного стану и без государева указу поволить вервить и землю ровнять, не бывало. И тех, которые мужики земли не вервили и в запись не писались, освободить».

Таким образом, московское правительство, опиравшееся на зажиточный слой черносошной деревни, признавало единственно законным крестьянское землевладение, основанное на наследственном праве и актах купли-продажи.

В начале XVIII века на Севере мы наблюдаем заметное разложение натурального хозяйства. Товарно-денежные отношения вторгаются в среду черносошного крестьянства. В то время как подавляющее большинство крепостного крестьянства, обслуживавшего служило-помещичий класс, несло свои повинности почти исключительно в натуральной форме, северное черносошное крестьянство с очень давних времён несло тягло, выражавшееся в денежных единицах. Оно рано начало испытывать нужду в деньгах и научилось «зашибать» их разными путями. Огромный торговый поток, проходивший по северным рекам, будил в поморах торговую жилку, способствовал росту товарного производства. И если сельское хозяйство, часто неспособное прокормить северное крестьянство на его земле, продолжало ещё оставаться натуральным, то северная деревня повёрты­валась в сторону товарных отношений, развивая промыслы и ремёсла, продукты которых поступали на рынок. При этом сами черносошные крестьяне выступали не только как производители, но и как продавцы, мало чем отличаясь в этом от купцов и посадских.

Одной из самых характерных черт русского Поморья было именно смешение посадского и сельского населения. «И в городе, и в уезде, — пишет историк М. Богословский, — жил один и тот же черносошный мужик, занимавшийся одинаково земледелием на посаде и промыслами в деревне».

Даже названия «посадский человек» и «крестьянин» в северных писцовых книгах шатки и неопределённы. И посадские дворы, особенно в малых посадах, часто именуются писцами крестьянскими. Само правительство часто не делало различия между посадским и сельским населением Севера, приравнивая в тягловом отношении черносошных крестьян к посадским. В то время как введённая в начале 80-х годов XVII века «стрелецкая подать» во всей России раскладывалась исключительно на городское население, в Поморье дворы черносошных крестьян были обложены ею наравне с посадскими дворами.

Посад и уезд на Севере совместно «тянули тягло», распределяя падавший на них общий казённый оклад ио соглашению, устанавливавшемуся на сходе посадских и уездных людей. Это единение посада и уезда в отбывании казённых податей и повинностей, близость экономических интересов и даже известное равенство бытового уклада не раз отмечали современники. В 1675 году «гостинной и суконной сотни торговые люди» подали царю челобитную, в которой просили освободить :их от «отъездной службы» в головах и целовальниках у таможенных и кабацких сборов на Двине, у Архангельского города, на ярмарках «с гостьми в товарищах». Они просили повелеть нести такую же службу двинским «посадским и уездным торговым и промышленным людям». «А им двинянам, — говорили челобитчики, — та служба неотъезжая, домашняя, заобычная, и разоренья им в том никакова не будет, и знающих и пожиточных и богатых торговых и промышленных людей перед ними и окроме пашенных людей много, и их сотенных людей пожиточнее и торгуют на Москве и у города Архангельского и в иных городах многими торгами». При этом челобитная указывает, как на особенность края, что Колмогоры от иных городов «отменны тем, что Двинская земля великая и многолюдная, а не один город, а в уезде многие посады и волости с деревнями живут все в равенстве, даньми и службами заодно, и в службы дают считаясь между собою по очередям, уездных по семи человек, а с Колмогор по одному человеку… и в том-де им Колмогорцам от уездных людей противных городов в службах вспоможение великое».

Северный город не противостоял так резко уезду, как в центральных и южных областях России. На Севере крестьян и посадских связывала известная однородность социального состава и общность интересов. Это и позволяло смыкаться в общий уездный мир, как «волости», так и «посаду».

Мы даже не можем утверждать, что в общей мирской жизни верховодил посад. Нередко зажиточная и сильная деревня подчиняла себе малолюдное и незначительное население малых северных посадов. Выборные от волостей земские старосты составляли в земской избе большинство против одного старосты, выбранного от посада. Посадские люди владели деревнями и отдельными долями в деревнях и входили в состав волостных крестьянских «миров». Притом, как заметила А. Ефименко: «Купцы и посадские люди особенно стремились приобретать и удерживать в своих руках сенокосные угодья, которые не требовали такой затраты труда и доставляли им сено и для их городских хозяйств; оттого и продажа оторванных от деревень пожень, закраин и т. п. сенокосных угодий от крестьян посадским и между посадскими, относительно рано, делается очень обыкновенным явлением».

Поселяясь в своих деревенских усадьбах и увозя туда имущество, купцы увиливали от посадского обложения «по животам». В то же время черносошные крестьяне, обосновываясь в городе, приобретая дворы и лавки и ведя «отъезжие торги» в Архангельске и Сибири, не спешили приписываться к посаду, а становясь посадскими, «уносили с собой» свои вотчины, то есть про­должали оставаться деревенскими владельцами. Как для тех, так и для других земля всё более и более становится предметом торговых и промышленных сделок и ростовщических операций. И когда после учреждения холмогорской епархии архиепископ Афанасий вздумал запретить пожалованным ему в Чухчсрсмской волости крестьянам отчуждать и продавать свои участки, то они подали ему в 1683 году челобитную, в которой писали:

«Помилуй нас, сирот твоих, благослови нас меж собою земли свои нужды ради продавать и закладывать, для того что у нас иным прокормиться нечем, только продажею земляною и закладом».

Деревенские владения купцов и посадских естественно сосредоточивались вокруг главнейших торговых центров Поморья — Холмогор и Архангельска. Купцы и посадские наравне с прочими крестьянами отбывали со своих земель все повинности, какие только требовал волостной мир или государство. Но вместе с тем они всячески стремились выделить свои земли из числа крестьянских и записать их «особь статьей», нести своё тягло отдельно от волостного мира, а то и вовсе высво­бодиться от него.

Северная черносошная деревня пропитывается посадским элементом. Над нею ещё с огромной силой тяготеют традиции старины и патриархального быта. Но в недрах этого быта зреют и накапливаются ростки новых отношений.

«Ровенство» деревни с посадом на Севере состояло не только в том, что сам посад ещё продолжал жить старинной патриархальной жизнью, мало чем отличающейся от деревенской, но и в том, что северная деревня во многом жила наравне с городом, что в ней действовали те же силы, что и в посаде, и что некоторые слои черносошных крестьян в культурном и экономическом отношении даже обгоняли посад. Смешение посадского и сельского населения облегчало проникновение в деревню грамотности и городской культуры. Но в то же время черносошное крестьянство продолжало бережно хранить свои старые культурные традиции, что в сочетании с довольно высоким уровнем общего благосостояния создавало на русском Севере особо благо­приятную почву для развития богатой и своеобразной народной культуры.

***

На протяжении многих веков Беломорский Север находился под воздействием богатой новгородской культуры.

С начала XII века Новгород занимает исключительное место в истории русской культуры. Его миновала монгольская гроза. Здесь развивались искусства и ремёсла, как нигде в тогдашней Руси. Возникали замечательные памятники зодчества, создавалась русская музыка, рождались новые былины. Новгородские оружейники, кожевники, ткачи, плотники и ювелиры славились по всей Руси. Новгородские храмы украшали удивительные фрески, на которых сквозь строгую условность церковного искусства в ярких и нежных красках раскрывался земной облик древнерусского человека.

На далёком Севере, вдали от феодальных центров, потомки вольных новгородцев создавали самобытную народную культуру, сыгравшую заметную роль в общей истории русской культуры. Суровая природа Севера, требующая от человека смелости, зоркости и готовности ко всяким испытаниям, в то же время непрестанно раскрывалась перед ним в своей величественной не­повторимой красоте. Косые лучи солнца, расщепляясь, создают необыкновенное разнообразие световых оттенков, гамму нежнейших, постоянно меняющихся красок. Осеннее неистовое небо над Двиной, неумолчная в грозная красота Белого моря, полоска земли, «подсинивающая» вдалеке — если смотреть с судна — и далёкая темносиняя «рынцера» за ослепительными полями искрящегося и мерцающего снега, громоздящимися ропаками и стамухами, — если смотреть с берега, высокие гребни снегов вокруг изб, деревья, несущие в ветвях застывший ветер, — таковы привычные и вместе с тем удивительные пейзажи севера.

И не случайно Беломорский Север дал России столько замечательных изографов, зодчих, скульпторов и эмальеров. И среди них первый гениальный русский скульптор Федот Шубин и создатель русской мозаики — Михаил Ломоносов.

Народная художественная культура русского Севера достигла уже в XVI—XVII веках большого расцвета и своеобразия. Северное деревянное зодчество сложилось на основе накопленного веками опыта русских плотников, научившихся создавать совершенные архи­тектурные сооружения без единого гвоздя и даже без. пилы, одной сноровкой, умелым расчётом и словно волшебным в руках мастера топором. Пила стала входить во всеобщее употребление на Севере только со времён Петра 1. И как уверяют этнографы, здесь ещё в середине XIX века встречались плотники и даже плотничьи артели, которые орудовали только топором. Отсутствие пилы в северном старинном зодчестве видно повсюду в сохранившихся до нашего времени храмах.

Все брусья и доски галерей и крылец обтёсаны одним топором, концы венцов обрублены так мастерски, что нужно приглядеться, чтобы понять, что они не опилены, а ведь тут приходилось рубить не по слою дерева, а поперёк. «Тёс» на Севере надо было понимать в буквальном смысле слова — доска, тёсаная топором. Приготовить такую доску из бревна одним топором — нелёгкая задача. А на постройку большого многоярусного .храма с крыльцами, приделами, галереями, на крыши и потолки  нужно  было  бесчисленное  множество досок.

Искусство русских плотников «рубленников» поражало воображение иностранцев. В начале XVII века Петрей де Эрлезунда писал: «…они умеют так ловко и плотно класть бревна одно на другое, что на дом не потратят ни одного гвоздя; а чтобы негде было продувать ветру, они покрывают эти дома еще досками, а всего лучше корой березы… Оттого что они прошивают строение мохом в стенах и дверях, также и от маленьких окошек, избы у них так теплы, что хорошо можно жить и в сильную зимнюю стужу».

Француз де Соваж, осматривавший в 1586 году новопостроенный острог в Архангельске, написал: «Замок, сооруженный из бревен заостренных и перекрёстных; постройка его из брёвен превосходна: нет ни гвоздей, ни крючьев; но так хорошо все отделано, что нечего похулить, хоть у строителей русских все орудия состоят в одних топорах; но никакой архитектор не сделает лучше, как они делают».

Во всех своих строениях, начиная от простой, суровой избы, поставленной «клетски» из тяжёлых брёвен, связанных по углам «в лапу», «в крюк», «в чашку», «в ус» или «обло», стройных и логичных по своей конструкции ветряных мельниц и кончая многоглавыми и многоярусными храмами со сложной и причудливой архитектурой, — русский народ проявил удивительное понимание природных условий, меткость глаз и чувство пропорции. Простое избяное строительство легло в основу северного храмового зодчества. Северная церковь — та же изба, только приукрашенная. В основе её тот же сруб, «клеть», тот же общий характер крыльца, наличников, украшений, обнаруживающие единство стиля и народной традиции.

На русском Севере были созданы замечательные шатровые храмы, достигавшие нередко большой высоты. Восьмискатная пирамида — «шатёр», поставленная на восьмиугольную клеть, оказывалась необычайно устойчивой и при осадке здания и против неистовых северных ветров. При постройке этих церквей народ руководился только своим собственным разумением и пониманием стоящих перед ним практических и художественных задач. Вот почему северные шатровые храмы составили, по словам известного историка и археолога Ивана Забелина, «особое поприще для русского зодчества, где оно, действуя самостоятельно, вполне обнаружило свою оригинальность и свое русское замышле-ние» ³. Эти храмы не принадлежали к художественной византийской традиции, которой придерживались господствующие классы. Высшая церковная иерархия с неодобрением смотрела на них. «А верхи бы были не шатровые», — наказывали «благословенные грамоты» на постройку церквей. Но народ упорно продолжал строить по-своему. И осуждаемые шатровые постройки «деревяна вверх» не только держались веками, но стали излюбленной формой старинной национальной архитектуры, перешли на каменные строения и гордо вознеслись над самой Москвой.

Заметное место занимают работы северян и среди памятников старинной русской скульптуры, дошедших до нас в весьма небольшом числе, так как церковь не одобряла скульптурные изображения в храмах. Среди этих памятников отметим лишь резную барельефную икону из Конецгорской церкви Шенкурского района, хранящуюся ныне в Архангельском областном музее.

На ней изображён Георгий Победоносец, поражающий сказочного дракона. За сражающимся Георгием наблюдает царь и его свита со стен городского дворца. Этот дворец, вставленный в икону, производит впечатление сказочной декорации. В резьбе наличников, окон и дверей, переходов, выступающих вперёд «гульбищ» или балкончиков отразилось всё наружное убранство северных построек, а отдельные детали этих фантастических зданий напоминают сольвычегодские хоромы Строгановых .

Любовь к дереву сделала северян виртуозными мастерами в его обработке. Просто так, мастерства ради, помор, сидящий на тони и дожидающий сёмужьего улова, подбирает замысловатый кусок дерева, развилку, уже обточенную морем, обломок коры и выделывает из него простым ножом затейливую игрушку. В поморских домах до нашего времени можно найти деревянные модели кораблей со всем необходимым такелажем, с резьбой по борту и крохотными парусами, не говоря уже о карбасах, лодочках, шняках, которые весьма ловко, с учётом мореходных качеств, мог сделать почти каждый подросток.

И не только храмы, а и сама крестьянская изба на Севере давала простор для народного творчества. Дома нередко украшены резьбой на коньках, подзорах и наличниках. На «подклети» — горенка. Красное крыльцо «с точёными балясами», «с переходами брусчатыми», с крутой лесенкой «частоступенчатой», как поётся в былинах.

Внутри домов во времена Ломоносова почти вся утварь была покрыта искусным узором. Мы видим этот узор и на тяжёлых, выдолбленных из цельного пня ступках и на лёгком, изящном донце прялки, на котором изображена целая повесть о младенце царевиче, выкормленном львицей. Женщины за кроснами ткут не только холсты, но Камчатки, пестрядь, сукманину, одеяла, украшенные яркими и весёлыми рисунками, вяжут пёстрые шерстяные платки и варежки, вышивают полотенца «спичники» С полуаршинными узорчатыми, полосами, выстрачивают на скатертях и занавесах изо­бражения львов, пав, оленей.

Лубяные решёта, большие и малые туесы, расписанные красными, синими и яркозелёными красками, с широколистными цветами, птицами и зверями, праздничная деревянная посуда, украшающая свадебный стол, резные блюда, ковши-утки, точёные солонки с высокими спинками, с прорезями и рельефным орнаментом, костяные изделия и затейливые кружева, напоминающие узоры морозных окон, — всё вместе и каждое порознь свидетельствуют о богатейшей, сложившейся на протяжении многих столетий художественной культуре Севера.

Народное мастерство оставалось устойчивым от вторжения чуждых иноземных вкусов, которым сравнительно легко подчинялись представители господствующих классов. И даже там, где приходилось прямо выполнять заказ высших феодальных кругов, народ умел вносить в своё творчество самобытные и оригинальные черты.

С давних времён неустрашимые северяне били на Белом море и в океане тюленей, промышляли «рыбий зуб» — моржовую кость. Торговля моржовой костью шла через Холмогоры.

На товар этот был большой спрос. Чем крупнее была кость, тем считалась ценнее. В среднем же моржовая кость ценилась в середине XVII века по рублю за фунт. Промышленники были обложены десятиной. В 1646 году был послан наказ кеврольскому и мезенскому воеводе Ивану Чевкину «у промышленных .людей, которые ходят в море, имать в десятинный сбор морского зверя кость лутчую, чтоб на государев обиход и в Царегородскую и Крымскую посылки пригодились». А вслед за тем в 1649 году было велено «заказ учинить крепкий, чтоб кости рыбья зубу, опричь государевы казны, никто не покупали и в отвоз не посылали».

По всему Северу от Холмогор до Сольвычегодска резали кость, выделывали из неё гребни и посохи, узорчатые пластинки, которые набивали на ларцы и шкатулки, черенки для ножей, пасхальные яйца, уховёртки и ароматники, тавлеи и шахматы, образки и панагии.

Холмогорские мастера входили всё больше в славу. В середине XVII века в Московской Оружейной Палате среди мастеров костерезов было два холмогорца — Семён и Евдоким Шешенины. Когда умер Евдоким, на его место выписали из Холмогор его двоюродного брата. Ивана. Его спросили: «Есть ли кто на Колмогорах мастерством против Евдокима Шешенипа?» — И он ответил, что «костяного дела мастер, который сам знаменит и по кости всякую резь режет и гребни прорезные делает, на Колмогорах только один человек, живет в посаде, в тягле. Гришкою зовут, прозвище Носко». И в Холмогоры тотчас была послана грамота, прислать этого Носко «для государевых дел» в Москву. А в 1669 году в Холмогоры послан указ сделать «десять статей шахмат да десять гребней прорезных» для царя Алексея Михайловича — «а в рези б были у гребней травы и в травах птицы». Холмогорцы было оробели и отписали, что «николи они таких гребней не делывали, а делают гладким и простым мастерством, а такие резные гребни: делывали Ивашка да Васька Прокофьевы дети Шешенины, и они взяты к Москве». Однако, поразмыслив, холмогорцы Дениско Зубков, Иван Катеринин да Кирилко Саламатов царский заказ выполнили .

Простые и резные гребни, а также различные другие-поделки из «рыбьего зуба» заказывал и покупал у мест ч-шх мастеров и холмогорский архиерейский дом. Инте­ресна запись в приходо-расходных книгах этого дома о покупке в 1689 году «лестовок» (особого рода чёток, распространённых на Севере и особенно излюбленных старообрядцами): «У Якушки Саламатова куплено пять .лестовок рыбьи кости на шелковой тасме, осинового цвета и с лепесточки прорезными. Пятнатцать алтын дано».

К началу XVIII века холмогорцы приобретают первенство в костерезном мастерстве. Они чутко воспринимают изменение вкусов. Вынужденные приспосабливаться к требованиям покупателей-дворян, холмогорцы начинают выделывать предметы, которые входят в моду в петровское время, — игольницы, туалеты с зер­кальцами, браслеты, миниатюрные игральные карты, коробочки для мушек, лодочки и резные туфельки для туалетов, декоративные кубки и шкатулки. Холмогорцы усваивают и по-своему перерабатывают новые художественные мотивы. Пышные орнаментальные рисунки «барокко», плавные текущие линии, аллегорические фигуры — пылающие сердца, парящие амуры и кентавры становятся знакомы холмогорским костерезам, сливаются в их творчестве с причудливыми узорами старинного русского орнамента.

Едва ли не большую роль, чем народное изобразительное искусство, сыграло в истории всей русской культуры северное художественное слово. На далёком Севере народ сберёг и сохранил в живой преемственности русский былевой эпос наше величайшее национальное достояние. Повсеместно в поморских деревнях да и в самом городе Архангельске знавали старины о подвигах славных русских богатырей на далёких рубежах Киевской Руси еще до монгольского нашествия. И пели, и сказывали их, разумеется, не из простой приверженности к старине, а потому что эта «быль старопрежняя» отражала патриотическое сознание северян, их горячую любовь к родной земле, гордость за её прошлое и готовность постоять за неё в настоящем, их кровную связь со всем русским народом, ощущение мощи и единства великого русского государства.

«Старины» пели в долгие зимние ночи в занесённых снегом избах, при голубоватом свете сальника, и в нескончаемые дни на сёмужьих тонях, и на море при зеркальной тишине, и даже во время бури, чтобы «укротить её»; их пели на свадьбах, семейных и общественных торжествах и праздниках. Ещё в 1813 году в описании Архангельской губернии К. Молчанова можно было про­честь, что в Шенкурском уезде крестьяне к храмовым праздникам варят пиво и веселятся, переходя по очереди от соседа к соседу, «при сем пожилые люди поют старины, в коих выхваляются подвиги древних русских героев, как-то: св. Владимира, Добрыни, атамана Суры и пр.».

О том, что эпическая традиция была представлена в самих Холмогорах, говорит наличие былинных мотивов, на изделиях холмогорских костерезов. На одном из гребней холмогорской работы XVII века (в Историческом музее в Москве) изображена схватка богатырей и сцена встречи Ильи Муромца с Соловьём-разбойни-ком.

Узорчато и выразительно северное слово,неисчерпаем и богат северный песенный репертуар, величественны медлительные хороводы, пышен и своеобразен свадебный обряд, полны юмора и творческой выдумки сказки и проникнуты чувством глубокого национального достоинства «старины» о богатырях старопрежних, бесстрашных и неподкупных защитниках нашей родины.

Фольклорное наследие Севера не жило обособленной жизнью. В Холмогоры быстро проникали произведения народной поэзии, складывавшиеся в разных уголках Московского государства. Так, в 1619—1620 годах для зазимовавшего здесь баккалавра Ричарда Джемса были записаны песни о смерти князя Михаила Скопина-Шуйского и о судьбе царевны Ксении Годуновой, сложенные и занесённые в Холмогоры непосредственно за историческими событиями. Были здесь и песни «служилых людей» о далёкой «весновой службе»:

Бережочек зыблетца,

Да песочик сыплетца,

Ледочик ломитца,

Добры кони тонут,

Молодцы томятца…

В русских народных песнях, лившихся над Двиной, жила лёгкая, чистая разговорная речь народа.

В северных деревнях ещё в XVII веке гудели дудки и самодельные, похожие на грушу, трёхструнные «гудки», по которым водили луковидным смычком. Плясали и кобенились скоморохи. Они глумились над боярами кособрюхими и высмеивали их лихоимство и спесь, разыгрывали потешные представления, показывая, как челобитчики несут боярам в лукошках «посулы», потешные сцены вроде «Шемякина суда».

Скоморошьи выходки и глумы находили отклик в свободолюбивой и независимой крестьянской и посадской среде Севера. Их роднила общая новгородская культура, порождением которой были по большей части и отверженные скоморохи. Гонимые «властями предержащими», скоморохи оседали на Севере, по Двине и её притокам, оставляя своё имя различным местностям и урочищам.

Скоморошья традиция на Севере поддерживалась в крестьянской среде, перенявшей от скоморохов значительную часть их репертуара. Особенно славились знанием скомороший пинежане и мезенцы.

Быт северной деревни долгое время сохранял черты старинной новгородчины. Ещё в 80-х годах XIX века академик архитектуры В. Суслов, наблюдавший в посёлке Нёнокса храмовой праздник, обратил внимание на то, что парчовые, шитые золотом и жемчугом наряды девушек, хранившиеся в семьях целыми поколениями, по своему покрою обнаруживают «прямое сходство с новгородскими одеждами XVI—XVII веков». Наблюдатель был зачарован словно ожившей красочной картиной древнерусской жизни. По зелёному лугу медленно двигалась одетая в парчовые наряды толпа девушек. Алые ленты горели в косах. Жемчуг плавно переливался на кокошниках. Составлялись неторопливые, чинные хороводы. «А вдали чернели избы и в стройных силуэтах поднимались верхушки старинных деревянных церквей».

Однако не следует думать, что вся эта богатая старинная культура как бы законсервировалась в Поморье и сохранилась там лишь в силу его географического и исторического положения. Народ перерабатывал и развивал культурное наследие Новгородской и Московской Руси, усваивал и оберегал лишь наиболее жизненные его элементы, непрерывно создавая художественные ценности, отвечающие его собственным интересам и стремлениям. Весь север России от Заонежья до Урала не только обменивался местными культурными ценностями, но и находился в сильном и непрестанном взаимодействии со всей русской культурой. На далёкий север широко проникали новые веяния, интересы, технические новшества и художественные вкусы.

Беломорский Север повидал немало всякого люду. Он издавна стал пристанищем гонимых и непокорных людей. Сюда бежали холопы и крестьяне от боярского, а потом помещичьего произвола, и сюда же ссылали попавших в опалу знатных бояр и вельмож целыми семьями и со всей чолядью или же поодиночке в монастырские тюрьмы. Здесь стремились укрыться от «гонения никониан» упрямые старообрядцы и приверженцы «древлего благочестия» и сюда же устремились преследуемые за «дерзкие кощуны» буйные и невоздержанные на язык скоморохи.

***

Северяне издревле пристрастились к морю. В русских северных былинах сохранилось яркое описание старинных узорчатых стругов и кораблей с высоко загнутым носом и резными изображениями зверей. В былине о Соловье Будимировиче поётся:

У того было Сокола у корабля

Вместо очей было вставлено

По дорогу каменю по яхонту,

Вместо бровей было прибивано

По чёрному соболю якутскому…

Вместо уса было воткнуто

Два острые ножика булатные…

Нос, корма по-туриному,

Бока взведены по-звериному.

Из рода в род переходило на Севере мастерство мореходов. Перед домами на высоких местах утверждены «махавки» (флюгера), но помору часто довольно посмотреть на течение реки или облака, чтобы вполне оценить погоду. В поморских сёлах даже женщины и дети хорошо различают направление ветров, для которых существуют свои наименования: «север», «полунощник», «веток», «обедник», «побережник» и т. д. А один из них (зюйд-вест) до сих пор прозывается по имени и отчеству — Шелонник Иванович, ибо он как бы приносит вести с далёкой новгородчииы — с реки Шелони.

Поморы гордились своими земляками, которые смело и неудержимо двигались вперёд наперекор всем трудностям полярных плаваний, гибли на далёких зимовках, обследовали неведомые берега и открывали новые земли.

Рассказы об отважных походах русских поморов п далёкие северные страны передавались из уст в уста. Сведения о них попадали и в различные письменные памятники, засвидетельствованы в дневниках и записках иностранцев.

Мореход из Колы по имени Афанасий в конце XVI или в самом начале XVII века семнадцать раз плавал по Северному Ледовитому океану, хаживал далеко на север — до Груманта или Новой Земли. В опубликованном проф. М. И. Соколовым сказании содержится следующее упоминание: «В лето 7113 (1605) во граде Самаре был человек поморении, именем Афанасий, рождение его за Соловками на Усть-Колы. И он сказывал про многие морские дивные чудеса, а про иные слыхал. И ездил он по морю на морских судах 17 лет, и ходил в тёмную землю, и тамо тьма стоит, что гора тёмная; издали поверх тьмы тоя видать горы снежные в красный день, и в ту землю ездил верст с пятьдесят», Двинянин (вероятно холмогорец) Кондрашко Курочкин совершил в 1610 году замечательный переход на кочах из Туруханского Зимовья вниз по Енисею и далее морем, поворотив вправо, дошёл до реки Пясиды (Пясины). Об этом плавании стало известно в Тобольске в 1616 году.

Морские походы за Урал, «в Югру» уже в XVI веке были для двинян не только делом «заобыкновенным», но и стали для них государственной повинностью. Об этом говорит интересная купчая 1517 года, сохранившаяся в архивном фонде Антониево-Сийского монастыря, которую мы здесь приводим:

«Се яз Терентей Григорьев сын Цивилев со своими детьми с Федором и с Назарьею отступилися есмя из добрый воли великого князя земли, а своего посилья, в Запольи в полудеревне трех участков Перхурью Тимофееву сыну и его братье, куда мой плуг ходил и коса и топор, и со всими угодьи, опричь осот да Закарговскии земли да опричь двора. А взял есми у него и у его братьи на том посилье, на трех участках, шестьдесят алтын, да старую есми ему грамоту свою тое земли Шибутовскую выдал. Ино нет мне Терентью до того посилья дела никоторого, ни моим детем. Продал есми Перхурью и его братье в дернь без выкупа и их детем. А взачну яз Терентей или мой сын, которой ни буди, о той земли што ни буди, ино взять на нас заставки на великого князя наместников два рубли денег московская. А служба нам югорская: поход и приход по половинам. А дань и розрубы платить Терентью до Петрова дни. А на то мужи Лука Семенов сын Шоптунов да Захарья Кузьмин сын, да Игнатей Кондратьев сын, да Левонтей Семенов сын. А купчую грамоту писал дьяк Федька Еремеев сын. Лета 7025 апреля 14 день¹.

Таким образом отступаясь навсегда («в дернь») от своего владения тремя земельными участками и получая за это денежное вознаграждение, Терентий Григорьев сын Цивелев оговаривает в купчей, что он платит подати («розрубы»), причитающиеся с него по волостной раскладке только до Петрова дня, считавшегося концом налогового года и всех расчётов. В то же время «югорская служба», которую нёс, повидимому, вместе с Перхурьем Тимофеевым сыном, продолжается на прежних основаниях «по половинам».

Холмогорцев (под которыми главным образом разумели жителей двинских островов) можно было встретить повсюду на Белом море и океане. Стифен Бэрроу, плававший в 1556 году на остров Вайгач, встретив там две небольших лодьи, отметил, что на той из них, которая подошла к его кораблю, все люди были из Колмогор, «кроме одного проживавшего на Печоре». А спутник Бэрроу, Ричард Джонсон, расспрашивавший бывалых и сметливых холмогорцев о русском Севере, составил целую заметку о северных странах и народах, живущих «по реке Оби и по морским берегам за этой рекой», указав, что «страны эти были посещены одним русским, родом из Колмогор, по имени Федором Топтыгиным, который, как говорят, был убит в свою вторую поездку в одной из названных стран».

Интересное известие содержится в книге амстердамского бургомистра Николая Витсена «Северная и Восточная Татария», вышедшей впервые в 1692 году в Амстердаме. Во втором издании этой книги, осуществлённом в 1705 году, Витсен приводит копию письма, полученного им из Архангельска, повидимому, от знакомого голландского купца, следующего содержания:

«Ваше благородие.

Я говорил здесь с одним русским, который сообщил мне, что прошлую зиму он видел в Москве казаков, бывших па охоте за соболями в самых отдалённых местностях Сибири. Они обогнули на маленьком судне Ледяной мыс или самый восточный выступ, как это показано на Вашей карте, и ехали три дня, пока добрались до конца выступа. Там шло сильное течение, так что им пришлось держаться вплотную к берегу, но льда не видели, ибо это было в самом разгаре лета. Таким образом они обогнули мыс и достигли границ Китая».

В другом месте этой книги сам Витсен сообщает: «один видный московский купец рассказал мне, что в Архангельске он говорил с казаками, сообщившими ему, что они за три дня добрались до конца Ледяного носа».

Из этих сообщений, которые вероятно имеют в виду плавания холмогорца Федота Алексеева (Попова) и казака Семёна Дежнева, впервые в 1648 году прошедших Берингов пролив, явствует, что эти далёкие плавания привлекали к себе внимание русских людей и были известны как в Москве, так и в Архангельске. Северяне беспокоились об участи своих земляков, ушедших в далёкие плавания, знали о них и долго вспоминали об их героических походах.

Более обыкновенным делом представлялись уже плавания на Грумант и Новую Землю, о чём можно было слышать уже постоянно.

Русские люди с незапамятных времён хаживали на Грумант и Новую Землю. В. Ю. Визе указывает, что знакомство русских с Новой Землёй «произошло не позже XV века, возможно ещё в XIII веке». Первые письменные свидетельства о посещении русскими Новой Земли относятся уже к началу XVI века¹. Почти то же самое можно сказать о Груманте (Шпицбергене), где русские, невзирая на тяжёлые условия полярной зимы, издавна завели постоянные становища, в которых оставались на долгую зимовку. Известны целые поколения поморов, как например Старостининых, которые считали себя потомственными груманланами, хаживавшими на Грумант в течение двух или трёх столетий. Следует отметить, что в 1764 году, когда велись приготовления к большой арктической экспедиции для отыскания Северо-восточного морского пути, предложенной Ломоносовым, то по его мысли для сбора сведений об условиях плавания в приполярных водах были вызваны из Архангельска промышленники, «кои имели промысел в Шпицбергене ими называемом Груманте», а также на Новой Земле. Кроме того по запросу Морской российских флотов Комиссии из Кронштадта сообщили, что из числа матросов, стоящих в порту, четверо были на Шпицбергене, двое на Новой Земле, «а на обоих островах — юнга Матвей Мароков и боцманмат Киприян Курейгин». А из Ревельского порта сообщили, что там объявилось 26 человек, которые «ещё будучи мужиками» ходили на Грумант и Новую Землю. Таким образом массовый характер плаваний поморов на Грумант и Новую Землю совершенно очевиден .

Совершая далёкие морские переходы, русские простые люди накопили запас сведений о природе. Их наблюдения не были осмыслены научно, но ими научились пользоваться практически. Игра морских зверей, крики чаек и поведение их на берегу и на воде — всё служило для помора приметой, которой определяют погоду, близость берега, приближение бури. Всякий помор знал, например, что ежели весной подымется тёмное облачко «стена», то оттуда на другое утро надо ждать ветра. А осенью при закате солнца, когда станет светлее и разорвутся облака, то ветер подымется с той стороны. Отсюда поговорка — «ветер дует весной из темени, а осенью из ясени».

Но поморы полагались не только на приметы и на своё испытанное чутьё. Они усваивали мореходную науку, обладали астрономическими познаниями, знали даже «Указ, како мерити северную звезду», умели по положению Лося, Сторожей и Извозчика (то есть Большой и Малой Медведицы) находить высоту полюса и широту мест. Они рано оценили значение компаса и стали им широко пользоваться, называя ласково «матка», и сложили пословицу «В море стрелка не безделка». Наблюдая за этой «стрелкой» в полярных плаваниях, поморы даже подметили, что «на пазорях матка дурит», или иными словами, что стрелка компаса дрожит и отклоняется во время северных сияний.

В 1940 году советскими моряками с гидрографического судна «Норд» на пустынном острове Фаддея и в заливе Симса у восточного побережья Таймыра была обнаружена зимовка русских мореходов начала XVII века. Среди множества найденных предметов оказались также компас, солнечные часы и даже костяные шахматы, за которыми они коротали время в течение долгих зимовок.

То же подтверждают иностранцы, как только им пришлось столкнуться с русскими мореходами. Один из участников плавания Баренца Де Фер в своём «Дневнике» отметил, что 12 августа 1597 года, когда они встретили русский корабль и пожелали справиться о пути на Канин, то русские мореходы принесли «небольшой морской компас и стали показывать, что Кандинес нахо­дится к северо-западу от нас». Позднее и Николай Витсен в своей книге «Северная и Восточная Татария» отмечал, что русским поморам для того, чтобы добраться до устья Лены, приходится «постоянно пользоваться компасом и лотом, вследствие многочисленных отмелей».

Бесстрашные русские мореходы, которые на своих плоскодонных кочах умели достигать Новой Земли и огибали берега Северной Европы и Азии, были опытными штурманами и навигаторами, пользовавшимися совершенными для того времени приборами.

В Поморьи рано стали известны и зрительные трубы, привлекшие к себе внимание русских людей сразу же после их изобретения в начале XVII века. Вероятно отсюда и вывез московский торговый гость Михаил Смывалов «трубочку, что дальнее, а в неё смотря видится близко», которую он продал царю Михаилу Федоровичу в 1614 году.

В «Описи зданий и всего имущества Соловецкого монастыря» 1760 года среди прочей «рухляди» значится «трубка зрительная», принадлежавшая «старцу» Виктору Киевлянину, который несомненно приобрёл её значительно раньше.

В 1692 году холмогорским архиерейским домом на Архангелогородской ярмарке было куплено семь трубок «окозрительных» для партии промышленников, отправлявшихся на архиерейские промыслы на Мурмане и Новой Земле.

Нет никакого сомнения, что «зрительные трубки» приобретались и рядовыми промышленниками-мореходами, кормщиками и промысловыми артелями, хотя до нас не дошло, да и не могло дойти никаких подтверждающих это официальных архивных документов. Но об этом красноречиво свидетельствует приведённое академиком В. Г. Фесенковым письмо А. А. Курбатова к адмиралу Ив. Мих. Головину, написанное в 1703 году. Курбатов просил Головина запретить продавать в Архангельском порту астрономические инструменты до их отправки в Москву.

Это убедительно говорит о том, что «зрительные трубки» и другие приборы, потребные для целей мореходной астрономии и навигации, расхватывались в Архангельске, так что их не удавалось довезти до Москвы.

Многовековый поморский опыт закреплялся в лоциях, которые составляли для своих нужд промышленники и мореходы. Лоции содержали то краткое, то более подробное описание различных курсов судов вдоль Летнего, Зимнего, Карельского и Терского берегов Белого моря, и в «Кандалаху-губу», и на Мезень, и к устью Печоры, и на «Мурманске», «в немецкую сторону», к берегам «Норвеги» (до Вардэ и Тромсэ) и обратно «в Русь идучи». Это были маленькие рукописные тетради в четвёрку, а то и восьмушку листа, переписанные чётким поморским почерком, переплетённые для сохранности в кожу.

В лоции заносилось всё, что встречалось помору в его долгом и трудном пути на море. Они указывали на румбы и отмечали расстояния в верстах между различ­ными пунктами по пути следования судна, сообщали о различных приметах на берегу, которые помогают ориентироваться моряку. К числу их относились не только природные приметы — скалы («камени»), воз­вышенности, леса, но и установленные самими морехо­дами опознавательные знаки — столбы, гурьи и кресты.

Лоции указывали опасности, подстерегающие морехода,— каменистые корги и луды, скрытые подводные камни — «потайники», присутствие которых не выдают буруны. Они содержали сведения о морских течениях, что «вода по салмы (проливу) ходит быстро», или что «меж островов вода мырит» (идёт с большой быстротой), или что надо остерегаться «сувоя», образовавшегося от двух встречных течений.

Они описывали заходы в устья рек и возможные временные стоянки, когда «несхожие ветры падут» или «начнёт заводиться ветер противняк». Они нередко указывают для различных мест морские глубины в саженях, хотя чаще лишь замечают: «в куйпогу (отлив) поскуднее сажени» или «а при воде (прибылой) будет глуби и грузной (груженной) лодьи». Почти для каждого становища указывалось, при какой воде (большойили малой) возможен подход к нему,

Лоции были верным советчиком древнерусского морехода. Они переходили из рода в род, непрестанно пополняясь всё новыми и новыми сведениями, всё более точными указаниями, по мере того как «ход морской» становился всё более ведом русским людям. Сведения, собранные безвестными мореходами на далёком севере, становились достоянием всего русского государства.

И когда в 1627 году в Москве в разрядном приказе была составлена «Книга Большому Чертежу», в её состав вошла «роспись» северных рек и морских берегов, опирающаяся на сведения, собранные среди поморов и вошедшие в писцовые книги 1608—1610 годов.

Опытные мореходы были также искусными судостроителями. Русские люди стали строить свои суда, как только появились на берегах Белого моря и Ледовитого океана, со времён первых поселений новгородцев.Это были знаменитые «ушкуи» — большие плоскодонные лодки, вмещавшие до пятидесяти человек, пробиравшиеся из Новгорода в Поморье и обратно. Однако, утвердившись на берегах ледовитых морей, русские стали переходить к строению судов другого типа, более отвечающих условиям севера. Все далёкие походы к устьям сибирских рек и на запад «в Норвегу» они со­вершали на плоскодонных кочах, удобных для прибрежного плавания (большого и малого каботажа).

В старину суда строили целиком из дерева, обходясь без железа. Даже гвозди для крепления частей корабля употреблялись деревянные. Иногда в особенности боковые доски нашивали «вицей» — ивовыми прутьями. Конопатили суда мохом. Снасти и паруса делали не только из холста, но и из оленьих шкур. Якори тоже изготовляли из дерева, с подвязным камнем ³. Но поморы так умело «ладили» свои суда, что они были и легки, и крепки, и поворотливы.

В памятниках XVI—XVII веков при перечислениях морских судов часто встречается наряду с кочами упоминание лодий. Так, в одной из челобитных крестьян Пустозерского острога (1667 г.) упоминаются морские лодии и коми, а также «большие суда», на которых ме-зенцы и пинежане ходят «на Югорский Шар и Вайгач остров и всякие морские промыслы ведают».

Как сообщает С. Огородников, в 1548 году, а возможно и раньше, в Соловецком монастыре имелись свои верфи, где строили морские суда .

Судостроением занимались в Кольском Печенгском монастыре, где также были свои кормщики и носовщики на «перевозных лодиях».

Суда строили не только на потребу самого монастыря. Известно, например, что в 1556 году голландец Салинген, прибыв в Печенгу на судах антверпенской компании и нагрузив их рыбой, зафрахтовал у монахов две перевозных лодии и, нагрузив их товарами со своих судов, отправил в Архангельск .

Лодьи и мелкие промысловые суда монастырь строил в устьях Печенги и Паз-реки. Жалованная грамота Кольскому Печенгскому монастырю от  1675 года осво бождала его от пошлин «на судовую снасть» и на «лодейные шеймы» (канаты) и на «смолу чем суды смолят» ⁷.

Совершенствуя судостроительное дело, поморы выработали к началу XVIII века несколько различных типов судов для морского и речного плавания, для промысловых нужд и перевозки грузов. П. Богословский составил сводку мореходным, прибрежным и речным судам, употреблявшимся на севере с давних времён. Он указывает, что лодьи — плоскодонные трёхмачтовые суда с коротким бугшпритом, достигали 60 футов длины и 18 футов ширины и подымали от полутора до двенадцати тысяч пудов груза. Кочьмары или кочи, почти такой же длины, но более узкие, принимали до семисот пудов груза.

Шняки, и в особенности промысловые и речные карбасы и другие мелкие суда строили на севере повсеместно — на побережьи Белого моря и в устьях больших рек и на двинских островах. В каждой прибрежной деревне всегда можно было найти нескольких мастеров, занятых починкой и постройкой различных судов и лодок, а на берегу увидеть скопление готовых и только начатых лодок и карбасов.

Самым излюбленным и распространённым поморским промысловым судном была шняка — небольшое беспалубное одномачтовое судно с плоским образованием днища.

Шняка вооружалась одним прямым парусом и тремя парами вёсел. Обычная длина шняки четыре-пять саженей.

Внутри шняки разделялись переборками на шесть «заборниц», крайние на носу и корме покрывались деревянным настилом и назывались «чердаками» или ларями. В них размещались промышленники, провизия и наиболее ценный груз. В среднюю заборницу укладывали «ярус» — огромную рыболовную снасть. Остальные служили для пойманной рыбы. Шняка могла принимать 250—300 пудов груза. Иногда по бортам шняки, чтобы увеличить её вместимость, нашивались доски. Это было устойчивое, вместительное судно, удобное для промысловых целей, которым пользовались ещё в конце XIX века .

***

С давних времён по всему Поморью жили и странствовали искусные мастера, предлагавшие свои услуги многочисленным монастырям или находившие приют в вотчинах могущественных Строгановых. В Сольвычегодске, кроме крупного солеварного промысла, развивалось медно-литейное и железно-кузнечное, серебряное «сканное» и черневое дело, финифтяное и костерезное художество.

«Иноземец датской земли» Исбрант Идее, направлявшийся «через Сибирь в Китайское царство» с дипломатическим и торговым поручением русского правительства, отметил в своём путевом дневнике в 1692 году: «Марта 29 дня приехал в Сольвычегодскую, город не малой, где многие торговые и учёные художники, а паче серебряные и медные мастера и токари, також имеются там многие варницы».

Продукция художественных ремёсел Поморья не была достоянием только Севера. Изделия северных мастеров были известны по всей России. Да и самое мастерство развивалось здесь под воздействием всей русской культуры. И в монастырях, и среди многочисленной дворни Строгановых было много «рукодельных людей», пришельцев из разных мест России. К Строгановым поступали на службу мастера из Новгорода, Суздаля и самой Москвы .

Работавшие в Сольвычегодске и Великом Устюге мастера и ремесленники постоянно общались с холмогорцами. Они вывозили из Холмогор медный лом и сбывали по Двине свои изделия.

Холмогоры прославились изготовлением различных сундуков, погребцов, подголовников для хранения различных кладей. В составленном Кильбургером в Стокгольме «Сочинении о русской торговле» (1674) описаны знаменитые холмогорские сундуки и подголовники, которые бывали «обтянуты красной юфтью, а самые лучшие покрыты со всех сторон хорошей тюленьей кожей и иногда на дне и повсюду хорошо скованы железной обивкой, которая на некоторых полужена». Сметливые холмогорцы нашли удобный способ доставлять их в Москву. В них укладывали различные как заморские, так и местные товары и направляли в Москву. Провоз сундуков, таким образом, ничего не стоил, и они сбывались за ту же цену, что и на месте. Холмогорские сундуки расходились по всей России и в первой половине XVIII века. В. Н. Татищев в составленной им экономической анкете, которую он предложил Академии Наук, указывает как пример местностей, славящихся своими изделиями: «На Устюге финифтяная работа, в Колмогорах оковка сундуков и костяное».

В конце XVII века подголовники холмогорской работы часто приобретались для холмогорского архиерейского дома. Только в 1689 году было приобретено несколько таких подголовников, в том числе: «У подъякона Аврамия Кирилова взят подголовок дубовой, окован резным железом. За тот подголовок ему рубль три алтына две денги дано. У сына боярского у Алексея Струнина взят подголовок, окован прорубным луженым железом. За тот подголовок ему рубль тринадцать алтын две денги дано». Еще за один подголовок, «только по плоше», в том же году сыну боярскому Ивану Спиридонову Сило уплачено «тридцать пять алтын две денги».

Холмогоры также славились своими кузнецами. Как упоминает «Двинская летопись» в 1679 году, холмогорским кузнецам был послан из Москвы заказ сделать две тысячи оружейных замков «шкоцкого дела» (то есть по шотландскому образцу), «половина карабинных, а другая мушкетных», а за работу им давано от замка по пять алтын. В крестьянском быту на Севере много-медной утвари, хозяйственного железного инвентаря. На оборудование северных промыслов, на якоря и при постройке судов, на украшение храмов — всюду был потребен металл.

По всему Поморью работали мастера по металлу — медники, котельники и колокольники. В Сумском посаде бойко торговали железными изделиями Поданского погоста. Сюда же доставляли из Варенги цренное железо. В двадцати верстах от Сумского посада в лесу на ручью стоял пустынский промысел Соловецкого монастыря, обеспечивавший разнообразные нужды обители собственным железом.

Возник завод ещё при Филиппе игумене, то есть в середине XVI века. В 1705 году он состоял из домницы, «в ней четыре печи, где кричное железо из руды варят», и кузницы с двумя горнами. По сказке приказчика монаха Иосифа «железную-де руду к тому месту ищут они по болотам на лесах от того заводу верст за двенадцать и за пятнадцать и ту-де руду работные люди тамо обжигают осенним временем, а на завод сожженою привозят по первому зимнему пути и зимой-де из той руды варят железо».

Иноземцы, зарившиеся на естественные богатства русского Севера, то и дело отмечают в своих записках и сочинениях открытие различных месторождений по­лезных ископаемых. Кильбургер сообщает о медных рудниках возле Олонца, которые разрабатываются «са­мим царем», и о том, что «найдена еще железная руда в 90 верстах по эту сторону Архангельска на Северной Двине в болотах, но в нынешнее время не употреб­ляется», и на Мезени на 228 верст вверх от устья на речке Пендоре в синей глине «хорошая медная руда с крупными черными жилами» и ещё опять на Мезени, на другой маленькой речке «найдена в скалах или серном камне медная руда, которая содержит в себе много серы».

Поиски рудных месторождений издавна велись на Севере. Московское правительство придавало им большое значение и даже снаряжало для этой цели особые экспедиции. В 1618—1626 годах на реках Усьве, Печоре и Цыльме производила розыски золотых и серебряных руд целая партия «рудознатцев», в состав которой входили подьячий Гаврило Леонтьев, Чулок Бартенев, три мастера, плавильщик и несколько рабочих. Работы эти обошлись в 944 рубля 23 алтына и I деньгу, что составляло весьма значительную сумму. И хотя поиски оказались безуспешными, в 1626 году в те же места была отправлена повторная экспедиция, которая попутно проверила слух о том, что ярыжные люди Строганова нашли в устье реки Усьвы в городище три серебряных кольца, общим весом «в 12 рублев» (почти два фунта). В том же году была отравлена партия разведчиков «рудознатцев» на реку Мезень.

Московское правительство часто получало известия о полезных ископаемых на Севере от любознательных и предприимчивых местных жителей. В 1626 году в Москву из Холмогор был вызван крестьянин пинежской волости Иван Федотов, который объявил, что три года назад он снимал рыбные ловли «в самоеди» у Канина Носа, на реках Мексыни и Цеховой, впадающих в море. В устьях этих рек он видел много камней, «сверху которых точно золото, а если разломать, то в них светлое, как серебро». Пытливый пинежанин привёз собранные камни в Холмогоры, а так как там рудознатцев не оказалось, то он представил их в Москву.

Что это не было пустыми россказнями или самообма­ном, безмолвно свидетельствовал кусок подлинной сере­бряной руды «из Новой Земли», хранившийся в казне патриарха Пикона.

В 1661 году дьяк Василий Шпилькин был отправлен из Москвы к Канину Носу для поисков серебряной руды, которую «знал мезенец Алешка Машуков, и он умер, и после его остались дети его Зиновейко горбун с братом». Наказ велит Василию делать из этой руды «опыт порознь при себе» и записывать, сколько положено руды в плавку и сколько вышло серебра. Приказано было также подробно описать, где, в каких местах найдена руда и каким способом и в каком расстоянии. Шпилькину было также наказано разведать серебряную руду за Печорой на реке Цыльме.

В 1666 году из Москвы на Кевроль (Пинега) и на Мезень были отправлены рудознатцы  князь   Богдан да князь Степан Милорадовы, да сотник Клим Некрасов, а также два стрельца на поиски серебряной и всяких иных руд. Настойчивость поисков в одном и том же направлении, несомненно, говорит о том, что правительство уже располагало надёжными признаками руд в этих местах.

В 1666 же году был послан на реку Двину полковник русской службы Кампен для осмотра «алевастровой» (алебастровой) каменной горы, а также для приискания золотых и серебряных руд, залежей слюды, «соляных рассолов» или мест, «где пристойно соль варить в морской воде». Он же должен был обследовать реки, на которых можно строить мельницы для пилки леса к корабельному делу. Всё это он должен был «и измерить, и описать и на чертеж начертать».

В 1673 году стряпчий Афанасий Зиновьев и с ним серебряный мастер Ерёмка Денисов были отправлены из Москвы в Умбскую волость на Медвежий остров и в некоторые другие места «для сыску» и «досмотру» серебряных криц серебряной и золотой руды по пяти и по десяти пудов и привезти всё это в Москву. Соловецкий монастырь должен был давать для этой разведки работных людей и подводы как в Умбе, так и в других влостях.

Снаряжение и организация поисковых работ ложилась главным бременем на народ, на который воеводы, не раздумываясь, перекладывали все тяготы и повинности. В 1667 году крестьяне Пустозерского острога даже подавали челобитную царю Алексею Михайловичу «от розброду и хлебного голоду», где жаловались, что воевода посылает их по зимнему пути «отыскивать руды и место описать на наших мирских подводах подниматься нам бедным своими запасы». Поводом для этого послужило то обстоятельство, что всего за год перед тем пустозерский стрелец Федька Щадра подал воеводе Василию Григорьевичу Дикову «отыскную руду», объявив, что её дал ему «в Югорском Шару, на Вайгаче, тундряной самоедин Тысиня Хавлай». Руда была послана в Москву, откуда немедленно пришёл приказ «руды той отыскать пудов пять или шесть и места описать нынешнею зимою».

В XVI—XVII веках Поморье в большой степени удовлетворяло свои нужды местным металлом. На Севере велась добыча железной руды и были свои центры обработки металла.

Ещё в 1577 году Строгановы получили на Ваге «болота пустые» с железной рудой, чтобы там «уставити железное дутье».

Поморские кузнецы, особенно устюжане и холмогорцы, славились своим мастерством. В 1620 году в Холмогорах на 473 посадских двора было 63 кузницы. В 1678 году холмогорские кузнецы получили от казны заказ на ружейные замки, дело тогда новое. В 1653 году Соль-Вычегодская сразу смогла выделить на государеву службу 48 кузнецов. В 1631 году устюжанин Шумило Жданов Вырячев работал не только кузнецом, но и умел делать «боевые часы». Впоследствии он был взят в Москву сооружать часы на знаменитой Фроловекой башне в Кремле .

В окрестностях Холмогор, и притом в нескольких местах, умели даже отливать колокола. Об этом говорит обнаруженная нами запись в приходо-расходной книге Холмогорского архиерейского дома за 1694—1695 гг. 21 марта 1695 года: «по указу преосвященного архиепископа холмогорец Глинского посаду Федор Распопин лил в домовую ево архиерейскую вотчину на Вагу в Воз­несенскую волость к новопостроенной Вознесенской церкви колокол из присланной бывшей Вознесенской пустыни ломаной колоколенной меди, да из осталой от литья Чухченемской волости колоколенной меди, да от соборного колокола из отломленных ушей. И весом тот колокол пуд осмнатцать фунт с полфунтом. От литья того колокола дано ему Федору по ряде по десяти алтын с пуда. Итого пятнатцать алтын дано».

Искусные двинские литейщики отливали также не­большие пушки по заказу Холмогорского архиерейского дома. В описи имущества, составленной после смерти (в 1702 году) первого архангельского архиерея Афана­сия (Любимова), значились «три пушечки медные домо­вые, его архиерейского литья, одной длина три четверти аршина, другая десять вершков, третья поларшина на станочках деревянных,  окованных железом».

В XVII веке поморские посады снабжали мастерами н зарождавшуюся промышленность Урала!

Везде и всюду на Севере проявляет себя техническая мысль. В северных монастырях устраиваются всевозможные водопроводные системы не только с деревянными, но и металлическими трубами. В поварню Антониево-Сийского монастыря вода подавалась по свинцовым трубам, как это явствует из лицевой миниатюры XVII века в рукописном «Житии Антония Сийского», хранящемся в Московском Историческом музее.

Одним из самых старинных промыслов русского Севера было смолокурение. Уже во второй половине XIV века смолу гнали на продажу в поместьях новгородских бояр на Ваге. Важская смола становится предметом заморской торговли сперва новгородцев, а потом Московского государства. К ее качеству предъявлялись высокие требования. В составленной в конце XVI века «Торговой книге», служившей своеобразным справочником о ценах и сортах различных товаров, указывалось: «А смола добра знати, чтоб черна добре была и не густа, а худая смола бура да густа, в той воде есть и песок, а бура будет и жидка, ино вода в ней есть коренная. В черной смоле вар варити добрый». Цена «Колмогорских мест», где шла оптовая торговля с иноземными купцами, составляла в то время в среднем за смолу четыре ефимка за бочку (около 3 руб. 60 коп.), вару «бочка в семь пуд» шла за «полполтретья рубля» (2 руб. 25 коп.). С 1647 года смола была объявлена казённым товаром. Её скупали у смолокуров головы и целовальники, а затем она уже от имени казны отпу­скалась «за море». В 1649 году иноземец Андрей Виниус получил «на откуп» сроком на шесть лет смоляное дело без пошлины, и все другие иностранцы должны были покупать у него «явя в таможне». В шестиде­сятых годах XVII века «смоляной подряд» получил на короткое время англичанин Иван Гебдон³. Но скоро торг смолой снова перешёл к казне. В 1674 году бочка смолы (примерно в восемь пудов) обходилась казне около 33 копеек, а шла в продажу в среднем по 90 коп. Так в «Архангельской книге» 1674 года записано, что двинской таможенный голова Дорофей Мельцев купил у важанина Сидорка Карпова 17 бочек смолы, уплатив 5 руб. 3 алтына, 2 денги, по 10 алтын за бочку. Расходы на перевозку и крепление обручей составили ещё 15 алтын 4 денги, а всего «по купле» смола обошлась в 5 рублей 19 алтын; продана она была «в Холмогорах русским людем врознь для смоления судов и судовых снастей» за  15 рублей  10 алтын.

Древесная смола употреблялась при постройке различных морских и речных судов, в канатном производстве, на железоделательных заводах для смазки чугунных молотов, в кожевенном и военном деле, при изготовлении «чадовых курительных, дымовых или специальных ядер». Большое внимание смоляному делу уделял Пётр Первый. В связи с созданием русского морского флота, потребность в смоле значительно возросла, тем не менее отпуск её за границу не только не прекратился, но ещё и увеличился. В 1716 году Пётр повелел «у города Архангельска готовить смолы с довольствием, а именно: чтоб было на всякий год по 40000 бочек». В 1723 году через Архангельск было вывезено только за границу 60 тысяч, а в 1724 году — 50 тысяч бочек смолы. Пётр ценил опыт северных смолокуров. Издав в 1723 году указ об устройстве новых смоляных заводов, он распорядился вызвать в Петербург двух лучших мастеров с Ваги «для осмотру пристойных к смоляным заводам мест» и налаживания производства .

Во времена юности Ломоносова, да и значительно позднее, смолу выкуривали ямным способом из «смолья» — соснового и елового дерева, подготовленного для этого предварительной подсечкой. «В начале весны,- описывает этот промысел А. И. Фомин ⁶, — когда дерево соком наполняться начинает, крестьянин, зашед в найденный им сосновый бор или такое место, где более ростет соснового леса, здирает с оного кору, начав от такой высоты, сколько его рост и руки с топором, так же, ежели высок стебель, приставленная к нему троеступенная лесенька дозволят… С северную сторону оставляет он на дереве ремень или пояс коры шириною в ладонь или в три перста смотря по толщине дерева, дабы оное не подсохло».

Засеченные таким образом деревья обливаются «серой» или «живицей», два, три, а то и четыре года. Наконец, дерево срубают и отвозят чурками на «майдан», где курят смолу, для чего вырывают в земле особые ямы до четырёх аршин глубиною. На дне каждой ямы устанавливался плотный деревянный ларь или круглый дощан аршина полтора высотой. На ларь настилались доски с круглым отверстием посредине, а сверху намётывалась земля, покато, так что образовывалась воронка, которую в свою очередь, устилали сырой еловой корой, гладкой стороной кверху, так что получался удобный сток для смолы. Отверстие прикрывали чурочки и камень, который, когда прогорит костёр и сгорят чурочки, падал на отверстие и запирал его, не допуская огня. Приготовив ларь и ямную настилку, в яму наваливали до двадцати сажен смолья, обкладывали щепками, ветвями, поджигали, а когда костёр разгорался, засыпали землёй, утаптывая и «обтяпывая» её лопатами. Костёр медленно курился пять-шесть дней.

Смолокуренный промысел требовал, по словам Фомина, «больших трудов, попечений, времени и опытами приобретенного искусства». Из одной сажени хорошего смолья получали бочку доброй смолы, которую крестьяне сами доставляли в Архангельск на илотах, особого устройства. По словам академика Ивана Лепёхина: «плоты для пригону смолы делаются решетиною так, что днище оного идет под водою и бочки со смолою стоят на оном до половины погружённые в воде, что они нужным для того почитают, чтобы смола не таяла от солнечного зною». Доставленную в Архангельск смолу забирали в казну, подчас подолгу не выдавая за неё оплату, так что смолокуры почти всё время находились в жестокой нужде.

Большое значение имели на Севере промыслы слюды и соли.

Слюдяной промысел особенно стал развиваться на Севере с XV века. Слюда повсеместно употреблялась для окончин и на неё существовал большой спрос. Северная слюда не только доходила до Москвы и распространялась по всей России, но и в большом количестве вывозилась на Восток и в Западную Европу. Так, например, в «Росписи товаров», которые повёз из Москвы в Иран кизылбашского Аббас шаха купчина Магмет, значится «12 сороков соболей, 2 сорока соболей, 22 портища горностаев, 4 пуда рыбья зуба (моржовой и ископаемой ма­монтовой кости.—А. М.), 3 пуда слюды».

Русская слюда считалась лучшей в мире и была известна в Западной Европе под названием «мусковита». Иностранные путешественники и учёные проявляли огромный интерес к северной слюде и спешили сообщить в своих записках и сочинениях о России все сведения, которые им удавалось получить о слюдяных месторождениях и промысле. Составитель «Описания Московии» при реляции Карлейля, бывшего с посольством в России в 1663—1664 гг., указывает: «Вместо стекол в окнах, в Корелии, около Архангельска употребляют тальк. Он добывается из гор, легко распиливается на мелкие и тонкие пласты, также прозрачен как стекло и никогда не разбивается».

Польский (или курляндский) выходец Якоб Рейтенфельс, побывавший неведомыми путями в России в 1670-1672 гг., писал в своём сочинении о Московии: «по берегам реки Двины добывается из скал слюда, или прозрачный камень, употребляемый главным образом для окон»⁴. И, наконец, И. Корб в своём «Дневнике» пишет о слюде, «огромное количество которой высекается из скалы в карельской провинции и на берегу Двины по направлению к Северному океану».

Слюда, — сообщает в 1674 году в своём сочинении о русской торговле Кильбургер, — добывается между Архангельском и морским берегом у Вайгача на морском выступе и открывается в утёсистых высоких горах. Всё что бывает длиною и шириною более одного аршина, принадлежит царской монополии и не может быть открыто продаваемо никаким частным лицом». Слюда в то время стоила довольно дорого. Цена на неё колебалась от 15 до 150 рублей за пуд в зависимости от сорта. По своему виду и качеству слюда разделялась на белую и красноватую, ценившуюся значительно дешевле белой. Маленький слюдяной фонарь стоил в XVII веке около двух алтын. Большие выносные фонари считались совершенно необходимыми для «благолепия» церковных ходов. Слюда была особенно удобна для карет и царских колымаг .

Мелкие слюдяные промыслы были разбросаны по всему Мурманскому побережью, а иногда находились и в нескольких десятках вёрст от него, о чем свидетельствует большое число старинных выработок, о которых, к сожалению, не сохранилось архивных материалов.

Площадь этих старинных выработок довольно значительна. Ямы достигают до шестидесяти сажен в длину, при пяти-семи саженях глубины и более трёх-четырёх сажен ширины. Добыча велась планомерно, на что указывают огромные отвалы. Иногда выработка из открытой переходила в подземную. «В выработках ясно видно, —пишет наблюдатель, — что слюда служила в них предметом добычи целых поколений, так велика сама выработка, так тщательно велась работа» .

Большие разработки слюды велись Соловецким монастырём в «каменных горах» на Пулонском озере в Керети. Место, где добывалась слюда, называлось «варокой».

Павел Алепский, прибывший в Москву из Сирии с антиохийским патриархом Макарием и встречавшийся при дворе патриарха Никона с соловецкими монахами, сообщает любопытные подробности о разработке слюды на Соловках.

«В этом Соловецком монастыре, — писал Павел Алепский, — есть рудник удивительного хрустального камня. Его выламывают в горе в виде досок. Он походит на стопу бумажных листов, лежащих один на другом; его снимают по одиночке, при чём он не ломается… Из него делают в этой стране всё им потребное, например, оконницы разного вида и размера. Персидские купцы вывозят их во множестве, равно купцы франкские и греческие, и всякий кто приезжает сюда, потому что этот камень имеется только здесь».

Соловецкий слюдяной рудник, по словам Павла Алепского, — «огромная яма, которая наполняется водой; в зимнее время они вычерпывают воду и наполняют яму дровами, разводя огонь в течение двух недель; затем открывают яму на неделю для охлаждения; люди спускаются туда на дно, находят хрусталь на подобие плит, лежащих одна на другой, и выносят его на верх».

В конце XVII века Соловецкий монастырь производил разработку слюды уже на двадцати четырёх участках, причём двенадцати из них были «снастных» (на них крестьяне и бобыли работали монастырскими орудиями) и двенадцать — «рукавишных». До 1608 года монастырь был обязан вносить за слюдяной промысел по одному рублю оброку в год, но потом, с ростом добычи, было введено обложение десятиною, как с лучшей, «головной», так и средней и мелкой слюды. Приказ Большой Казны в Москве следил за исправным взносом десятины, от чего монастырь уклонялся. Поэтому в 1689 году из Москвы последовало распоряжение о посылке в Керецкую волость с Двины от двинского воеводы особых голов, «чтоб промысел слудный был весь при них голов с товарищи».

В 1695 году по требованию голов, приезжавших за слюдяной десятиною, выплачиваемой в казну, слюду стали доставлять в Холмогоры «морским путем».

Соловецкий монастырь славился знатоками слюдяного дела.

В 1671 —1672 гг. от архимандрита Иосифа московское правительство потребовало прислать двух или трёх слюдяных мастеров в Москву или Пустозерский острог «для приискания  слюды».

В том же году из Соловков был отправлен в Кольский острог мастер Аврам Елчанинов «для слюдяного опыту».

Число рабочих на соловецких промыслах к началу восемнадцатого века доходило до 180, как явствует из «Описи вотчин Соловецкого монастыря» 1705 года, в которой упомянуто «на том промыслу сто восемьдесят клевцов железных, чем слюду бьют». Слюду били керетские мирские люди с осени и до весны, «а железные снасти к тому промыслу и варчие котлы и блюда и всякая посуда в тот промысел даётся всегда монастырская». Слюда, доставшаяся на долю монастыря после дележа добычи, отвозилась на Соловки и хранилась до продажи в особой башне, называвшейся слюдяной.

В начале XVIII века потребность в слюде не только не уменьшилась, но значительно возросла. Слюда по-прежнему широко применяется в домах и при устройстве экипажей.

При Петре I особенно много, слюды потребовалось для флота. С ростом отечественной металлургии слюда стала нужна и на «оконички» для плавильных печей. Не прекращался на неё спрос и в русской заграничной торговле. Разработка слюды в это время усилилась.

С 1701 по 1711 год на Беломорском Севере в казну, бравшую с «промышленной» слюды десятую долю, поступало от 34¹/2 до 128¹/2 пудов в год, а всего было собрано за это время 429 пудoв 21 фунт; таким образом добыча слюды за эти шесть лет должна была составить по меньшей мере 4295 пудов .

О ценах на слюду в начале XVIII века в Архангельске можно судить по приходо-расходным книгам холмогорского архиерейского дома, закупившего в 1710 году при постройке новых деревянных келий для архиепископа Рафаила «у холмогорца Глинского посада, у Василия Григорьева Шульгина три фунта слюды доброй, денег за тое слюду дано по два рубли с полтиною за фунт — итого 7 рублей 46 алтын». Кроме того у пинежанина Гаврила Тихонова было куплено у Архангельского города на ярмарке двадцать фунтов слюды «по рублю по десяти денег за фунт. Итого 21 рубль». Таким образом цена на слюду на месте доходила до ста рублей пуд.

Правительство было заинтересовано в дальнейшем развитии слюдяного промысла. Этим объясняется появление при Петре I именного указа «О вольном промысле слюдою», изданного 30 сентября 1727 года. В указе отмечается, что согласно донесению Комиссии о коммерции в России «старые имелись слюдяные промыслы в Архангелогородской губернии, да вновь слюда найдена и промышляют в Сибири в Иркутской провинции». Однако, этот «промысел не размножается, за тем, что берут за промысел десятой пуд лутшею слюдою, и иные помешательства чинятся». По сему и было указом объявлено «в промыслу слюды дать вольность, кто похочет, тот и промышляет». На промысел было велено отпускать «с пашпортом из магистратов или ратуш, а не от воевод», а «в пути до городов никакого задержания и препятствия не чинить, и слюды отнюдь не отбирать». О промысле следовало объявлять в таможне, а не у воевод и вместо десятого пуда вносить в казну по грив­не с рубля «настоящей цены». С дальнейших же пере­продаж взымалось по пяти копеек с рубля. «А кто за море купит, с того отпуску брать три процента ефимками, а сухим путем за рубеж по пяти копеек с рубля».

Хотя этот указ был издан главным образом в интересах сибирских промышленников, повидимому, сильно притеснявшихся воеводами, он должен был содействовать и оживлению старинных слюдяных промыслов на Беломорском Севере, тем более что спрос на лучшие сорта слюды попрежнему направляется сюда. Так, в 1733 году по распоряжению главной дворцовой канцелярии велено было в Архангельске «к делу каменных палат в кремлевском старом дворце в окна слюдяных окончил приторговать». Керетскими промышленниками для этой цели было заготовлено 32 пуда слюды.

Рядовые промышленники-поморы проявляли к этому промыслу большой интерес до самого конца XVIII века, пытались восстановить добычу на старых выработках и даже объединялись для этого в артели .

В отчете о «самоличном» обозрении Архангельского наместничества генерал-майором Ливеном в 1788 году сообщается, что керетскими жителями «назад тому лет восемьдесят» (то есть в пору юности Ломоносова) по тракту к городу Коле при речке Пулонге «доставаема была слюда большими листьями». Выработка имела до двадцати сажен глубины и работало на ней сто восемь­десят человек. После того как «сысканы были другие удобные места», выработка была заброшена «и чрез таковое запущение от дождю и от снегов вся сия яма наполнилась водою. А когда в прочих местах слюды крупной не стало, то хотя назад тому с десять лет всею керетскою волостию и старались воду вылить, но по неимению таких машин, до желаемого успеху не достигли»^.

Русский север снабжал солью значительную часть Московского государства. Соляные промыслы велись здесь издавна.

Дошедшие до нас письменные свидетельства указывают на хорошо налаженное солеварение на Севере ещё в первой половине XII века. Так, например, уставная грамота князя Святослава Ольговича, данная Софийскому собору в 1137 году, узаконивает полученные им доходы с соляных варниц на море «от чрена и от салги по пузу»^.

Соль вываривали нередко прямо из морской воды. Составитель рукописного «жития» соловецких иноков Зосимы и Савватия сообщает о первых поселенцах соловецких островов — монахах, что они «воду от моря черпляху», варили соль, которую потом сдавали «торжникам» (торговцам) за всякое «орудие на потребу монастырскую». Но больше всего ценилась соль, до­бываемая из соляных источников, «колодезная» или «ключевка».

Всюду, где только ни обнаруживалась соль, сколачивались компании складников или разработку соли захватывал какой-либо монастырь. В грамотах Соловецкого монастыря на владение различными соляными угодьями часто мелькают имена их прежних владельцев, вытесненных монастырём: «на устье Сумы реки, на Мяг-острове две варницы Матвеевские Ильина, да под Медвежьего горою варница Лыткинская, да Федьковская Омельянова, на Колежме реке варница Епифана с товарищами» и т. д.

Поиски соляных месторождений и «ключей» ведутся по всему Поморью. Соловецкий монастырь уже в первой половине XVI века обзаводится особыми «старцами», на обязанности которых лежит «дозирати рассолу» — разыскивать новые месторождения с помощью местных жителей.

Мастер, разведывавший соляные источники, был умудрён долголетним опытом и руководствовался в своих поисках надёжными приметами. Особенно при­влекают его внимание болотистые сырые «шалги», поросшие низким кривым ельником или березником. Зоркий глаз соляного разведчика высматривает по берегам лесных речек лёгкий серебристый иней, который оставляет на камнях вода, выходящая из почвы, содержащей «россол», замечает следы лесных зверей, которые ходят лакомиться на солончаки. Время от времени мастер разводит костёр, пробует на огне куски глины и, если она, подсыхая, потрескивает, то это указывает ему на то, что почва здесь солона и можно искать соляной источник. По утру и под вечер мастер старается учуять, не донесёт ли ветерок «засольный дух» — тухловатые запахи сероводородных испарений, исходящих от насыщенных солью источников.

Наряду с мелкими «солеваренными товариществами» развивается крупная соляная промышленность. Соляными варницами в Поморьи или отдельными долями в них обзаводятся многочисленные ближние и дальние монастыри. В 1569 году Кирилло-Белозерский монастырь по­лучает во владение местность на реке Золотице (на Летнем берегу) с правом выварки соли. В 1578 году выварку соли в Уне, Нёноксе, Варзуге ведёт Николо-Корельский монастырь. В Ковде — Валаамский, в Уне, на Вычегде и в Тотьме — вологодский Спасо-Прилукский и т. д. . Северные монастыри отправляли караваны с солью в глубь страны. Согласно составленной в 1551 году Описи Корельского монастыря, владевшего соляными варницами в Солзе и Нёноксе, монастырю принадлежал «насад и с снастью и с парусом и со всем, а в нем соли семьсот пудов на Вологде». Больше всего соляных угодий собрал Соловецкий монастырь, владевший в середине XVII века двадцатью усольями в самых различных местах Беломорья — на Зимнем берету за «сухим морем» у речки Куя, в Керети — на Чёрной речке и в Порьей губе, в Куземской, Кушрецкой и Шуерецкой волостях, в Нюхче и Унежме на Летнем берегу, и уж конечно в Нёноксе, где были заведены варницы ещё при Марфе Посаднице и где трудилось целое скопище складников.

В 1669 году только в соловецких усольях работало на «монастырских хлебах» и по вольному найму «прихожих людей» 1093—1113 человек, причём многие из них жили тут постоянно со своими семьями в построенных для них «казачьих избах». Огромные партии соли шли через Холмогоры по Двине, а затем Сухоне в Устюг и Вологду. Одновременно караваны с солью проходили мимо Керети, Кеми и Шуи на Онегу, а оттуда через Каргополь к Москве. Только в Вологде соловецкие приказчики продавали в это время свыше ста тысяч пудов соли, стоившей тогда очень дорого^.

На протяжении пяти веков солеваренное дело было главным источником богатства Строгановых. Это мощное соляное хозяйство опиралось на большое число мастеров, издавна специализировавшихся на отдельных работах, требовавших большой сноровки и опыта.

«Трубочные мастера» разыскивали «россольные места» и устанавливали на них «россольные трубы» — вели буровые работы. Они накопили сведения о почве и строении земной поверхности, приобрели практические познания в области горной техники.

Установка «россольных труб» отнимала много времени и требовала больших усилий. В 1640—1642 годах в Московском приказе спрашивали у «гостя» Григория Никитникова, пытавшегося соперничать со Строгановыми: «соляные варничные трубы во много ли времени по­спевают?» На что он отвечал: «где земля мягче, там трубы поспевают месяца в три, а то и в полгода, а где земля камениста, там это занимает по три года и больше». Прокладка только одной скважины, ещё не дошедшей до рассола, обошлась Никитникову в 1639 году, по его словам, рублей в пятьсот или больше.

Сперва на намеченном месте копалась большая яма сажени на две глубиной, до первой воды. В неё опускалась широкая труба «матица», которая «заганивалась» в землю до твёрдого грунта, иногда сажен на десять. На комле «матицы» ставилась на крепких плахах маленькая деревянная избушка, в которой зиму и лето трудились буровой мастер со своими помощниками «ярыжками». Они вооружены целым набором буравов, «свердл», «кривых и прямых долот», «строжниц, чем в трубе камень секут», «шеломов железных, чем в трубе землю роют» и других инструментов, которые вставля­лись в особые тонкие шесты и опускались через пол избушки в «губу» матицы.

Для придания этим приспособлениям силы На другой конец шеста навешивалась тяжесть — камни и железо —всего до шестидесяти пудов. Шесты вращались с помощью ворота колеса несколькими ярыжками. Раздробленная порода вынималась «тюриками», насаживаемыми на эти же шесты, для чего приостанавливалась буровая работа и с шестов снималась тяжесть.

Когда «матица» врезалась в твёрдый грунт, приступали к загонке более тонкой «обсадной трубы», которая обычно делалась из соснового дерева вершков в шесть ширины. Обсадная трубка состояла из нескольких «колен», соединённых железными обручами или «лукошками». Кроме того она обвивалась сукном или заливалась варом, после чего обматывалась холстом и покрывалась овчинами, перевязанными верёвками. Размякая от почвенных вод, овчина прилипала шерстью к каменным стенкам грунта и препятствовала пресным водам смешиваться с рассолом, подымающимся по трубе. Иногда ниже «обсадных трубок» спускали ещё «веслыс трубки» с ещё более узким диаметром. Таким образом удавалось добраться до рассолу на глубине до тридцати сажен. После этого начиналась выкачка рассола насосами, которые приводились в действие вручную.

Добытый рассол поступал в варницу, где находилась огромная четырёхсаженная «печь» — яма с отлогими краями, обделанная серым камнем и глиною. Над печью устанавливался црен. Соль варил «повар» мастер, который зорко наблюдал, как идёт «кипёж» рассолу и в нём начинает «родиться соль». Он должен был хорошо знать свойства рассолов, которые варились по-разному в зависимости от содержавшихся в них примесей (гипсов, известняка и т. д.). Помешивая железными «греблами» кипящий рассол, мастер следил за тем, чтобы кристаллизующаяся соль не оседала на дно и бока црена «леденцом», так как в этих местах црен быстро прогорал. В густеющий «засол» пускается несколько раз свежий «рассол» и затем уже соли дают мягко оседать на дно, после чего прекращают огонь, дают остынуть соли и сбрасывают её лопатами на полати, где она выравнивается и «клеймится» особым «пятном», чтобы её не расхищали. Каждая «варя» занимала немного более суток и давала от 50 до 70 мехов соли (150—210 пудов). На промыслах кроме мастеров «трубников», «поваров» и «подварков» работали также «цыренщики», кузнецы, плотники и большое число чернорабочих «варничных ярыжек», занимавшихся сушкой соли на «палатях», погрузкой её в «мехи», отправкой её с вешними караванами судов и т. д.

На северных промыслах применялись солеварные снаряды и различные приспособления, каких не знала остальная Россия. Сохранилось старинное, писанное уставом XVI века, описание солеварного устройства. В нём больше ста специальных технических терминов. Каждая деталь, каждая часть самого примитивного орудия имела своё особое обозначение: видило, ледило, гибеж, жеребей, засердешник, сорочьи лапки, хвостцы, тут же — боран, (коровка, собаки грузовые («у четырех собак хвосты по полусажени»). Наставление по устройству снарядов и труб дышит сердечной простотой и в то же время наглядно до осязаемости: «в верхи двух брусов по концам провертить по дыре, да вдернуть кончики бичевок, а на земле вколотить противу по столбу, за что вязать, чтоб струб не опрокинулся, а у нижнего за уши да за ручки та.ко же для крепи, и бог пособит — уставится совсем — поди на низ, стань на щекоту, поди шеломом, мелкие каменья малыми трезубы, большим большее, середним середиее. Ничего, кого есть дело, некого спрашиваться о снастях». Здесь видна основательность в работе, русская смётка и умение обойтись при нужде простыми инструментами.

Умное мастерство и техническая сноровка, уважение к заветам старинного ремесла и внимание к новшеству, способность воодушевляться своей работой, любовь к труду и уважение к выдумке издавна были свойственны Беломорскому Северу, широко разливаясь за его пределы.

***

Технический опыт и большой запас различных сведений о природе, накопленный русским народом на Беломорском Севере передавался и за Урал вместе с неутомимыми землепроходцами, промышленниками и переселенцами, уходившими на необжитые просторы Сибири. Появляясь за тысячи вёрст от своих родных мест, наши северяне делятся своими знаниями, применяют своё уменье и мастерство, проявляют энергию и предприимчивость. Едва только енисейский воевода Иван Ржевский в 1659 году объявил и даже «бирючем велел кликать во многи дни»: «кто ведает в Енисейском уезде и по рекам золотую и серебренную и медную руду и слюдяные горы», — как в следующем же году в Енисейскую съезжую избу пришёл усольский солевар Алексей Тиханов и не только сделал заявку на сысканные им слюдяные горы по реке Тасеевой, но и доставил сто сорок пудов уже добытой слюды, с которой с него взяли десятинную пошлину.

Уроженцы Беломорского Севера повсюду слыли знатоками мореходного дела и всяких промыслов. К ним обращались за советом и к их мнению прислушивались сибирские приказы и воеводы. Как только в 1652 году до слуха якутского воеводы Акинфова дошли сведения о том, что на Охотском побережьи обнаружены залежки моржей, и возникла мысль о заведении моржового промысла, тотчас же в Якутский острог были призваны сведущие люди. Торговый человек Кирилко Коткин Мезенец «в расспросе» сообщил и поручился, как писали из Якутска в грамоте царю, что «на таких местех зверя моржу промышлять мочно, что де му Кирилку тот промысел за обычай и зубу де, государь, будет рыбья много».

Точно также «письмяной голова» Леонтий Кислинский, разведывавший в Сибири слюду, краски и другие полезные ископаемые, писал в 1682 году в Енисейск из Брацкого острога, что «посылал он Леонтей из Брацкого для жемчюжного прииску с служилым человеком охочего жемчюжника Каргопольца, промышленного человека Семейку Васильева вверх по Ангаре реке» — и там «против Анамырской деревни, и выше и ниже той деревни, в раковинах жемчюгу сыскали одно зерно бурминское, да под ним пять зерен менши, да шесть зерен малых, да уродцов, да мелково жемчугу в бумащке». Посылая этот жемчуг в Енисейск, Кислянский направил «скаску» — своего рода заключение специалиста жемчужника каргопольца Васильева о том, что «мочно де на той Ангаре реке жемчюг промышлять весною до большой воды, как лед вскроетца и покамест травою не уростет, а то де место где ныне жемчюг сыскали будет промыслу жемчюгу прочно». В связи с этим сообщением особой царской грамотой было велено «жемчюжника Сенку обнадежа нашим великих государей денежным и хлебным и соляным жалованием», послать в Брацкий острог, чтобы жемчуг «везде приискивать и промышлять». Однако Сеньке каргопольцу не привелось нала­дить новый промысел. По неведомой причине он «скорою смертию умер». Кислянский подыскал на его место в Иркутске другого жемчужника, уроженца Усолья Вычегодского Ивашку Федотова, который «с ним Сенкою наперед сего жемчюг же промышливал». Кислянский писал, что «как даст бог будет в озерах и в протоках вода чиста и мелче, и я с тем жемчюжнико,м пойду на Китой и на Белую, на озеро Проток, и озер вновь обыскать где пристойно». Экспедиция эта, впрочем,не увен­чалась особым успехом. Промышленники воротились, доставив всего лишь «жемчюгу весом против алтыну с денгою», сообщив, что в этом году в тех местах, где промышлял Сенька каргополец, промышлять было нельзя, «вода де велика и мутна».

К началу XVIII века русский народ добился больших успехов в развитии ремёсел и различных производств, требующих значительного разделения труда и технических знаний. Расширение товарности всего народного хозяйства, образовывавшего к тому времени, по выражению В. И. Ленина,«всероссийский рынок», создало прочную базу, без которой Петру не удалось бы собрать силы для полного разгрома шведов и проведения реформ.

На русском Севере основным питательным источником для «всероссийского рынка» было черносошное крестьянство, которое успело к этому времени выделить не только ремесленников и промышленников, но и торговцев.

И когда Пётр Великий прибыл на Север, он нашёл здесь много умелых и трудолюбивых людей, готовых взяться за решение важных и неотложных технических задач, стоявших перед нашей страной. Пётр дал новый толчок хозяйственной и культурной жизни Поморья. Он обратил внимание на все местные промыслы и ремёсла, добычу слюды, солеварение и смолокурение, поиски полезных ископаемых, даже ловлю жемчуга. Ещё в 1711 году в Архангельскую губернию сенатским Указом был послан рудный мастер Зубков для исследования в За-печорском крае открывшихся серебряных руд. В 1715 году в ведение Поместного приказа были переданы соляные варницы Соловецкого монастыря и Каргополя, посланы офицеры для переписи промыслового имущества и велено передать «того монастыря промышленникам, чтоб они соль варили со излишеством, а крестьян их монастырских в Адмиралтействе не ведать и на Олонецких железных заводах на работу их не спрашивать».

Но главное внимание Пётр обратил на морское дело. Поморский народный опыт сослужил ему неоценимую службу при создании русского торгового и военного флотов, отвечавших новым историческим условиям и задачам дальнейшего развития  страны.

На Беломорском Севере среди коренных жителей набирали матросов для Балтийского флота, вскоре ознаменовавшего своё рождение блестящими победами под Гангутом и Гренгамом. Только в 1712 году по указу Петра в Балтийский флот было призвано пятьсот моряков-северян. В 1713 и 1714 годах было призвано ещё 550 человек, а в 1715—две тысячи. Почти все они уже были опытными и бывалыми мореходами, а некоторые иэ них ходили далеко в Ледовитый океан до Груманта и Новой Земли.

Пётр использовал и судостроительный опыт северян. Хотя н не всё понравилось ему в поморских кочах, однако для работы на новых корабельных верфях в Петербурге набирали плотников и мастеров преимущественно из уроженцев Беломорского Севера. Только в 1712 году на верфи адмиралтейства по указу Петра было вытребовано из Архангелогородской губернии 250 корабельных плотников.

Деятельность Петра отвечала национальным интересам России — интересам большого, бурно развивающегося централизованного государства. «Петр Великий, — указывает И. В. Сталин, — сделал много для возвышения класса помещиков и развития нарождавшегося купеческого класса».

Петровское «государство помещиков и торговцев» не было буржуазным. Только ещё нарождавшийся класс буржуазии был слаб и распылён. Но вместе с тем феодальное дворянство стало принимать участие в организации и насаждении промышленности, втягиваться в буржуазные отношения. Крепостническое дворянское поместье поставляло на «всероссийский рынок» не только продукты сельского хозяйства, но и деревенского кустарного промысла и промысловых вотчин; дворянство устремляется в горную промышленность, старается получить различные монополии.

На русском Севере, где почти не было помещиков, а крупные монастырские хозяйства всем своим укладом не отвечали новым требованиям развивавшейся страны, Пётр I опирался на купечество и наиболее зажиточные слои черносошного крестьянства.

Типичной в этом отношении была семья известных кораблестроителей Бажениных, выделившихся в круп-ных земельных собственников из среды посадских, проч­но утвердившихся в деревне.

***

По берегам Северной Двины и её притоков высились заросли чернолесья, исполинских многовековых деревьев. Англичанин Томас Смит, проезжая по Двине в 1604 году, по его словам, любовался «видом поразительных по своей прямоте елей, сосен, величественных кедров и целых сосновых лесов» ². Но иноземцы не только любовались русскими северными лесами, они зарились на них прежде всего с корыстной целью.

Русский лес шёл на мачты самых больших кораблей и повсюду считался лучше западноевропейских деревьев.

Как в 1523—1524 гг. писал в своём сочинении «О делах Московских» (составленном для папы римского Климента VII) Альберт Кампензе: русские сосны были «величины невероятной», «так, что одного дерева достаточно на мачту самого большого корабля». Иностранные купцы жадно скупали их, вывозили в «большом количестве» и продавали иноземным судостроителям по «весьма дорогой цене».

В 1624 году пронырливый голландский торговый агент Исаак Масса хлопотал о предоставлении трём «города Амстердама посадским людям» монополии на двадцать или тридцать лет, чтобы «пилами которые водяными мельницами трут и ручными пилами лес тереть на доски и на иное дело». А когда думный дьяк, к которому поступило это ходатайство, запросил о под­робностях этого плана, Исаак Масса незамедлительно ответил, что просители хотят «делать те доски по Двине по реке в государевых лесах, а лесу государева большого по Двине много, а стоит даром». Хлопоты Массы не увенчались успехом. В 1631 году голландские послы Бурх и Фелтдриль добились разрешения для своих купцов рубить и покупать лес по берегам Северной Двины, строить из этого леса корабли и вывозить в Нидерланды.

Иноземцы опустошали русские леса, скупая и вывозя наиболее ценные виды деревьев. Мачтовый лес постепенно редел, и иноземные хищники устремлялись с Северной Двины на её притоки. Шведский торговый агент Иоганн Кильбургер сообщает в своём известии о русской торговле в 1674 году: «Прекрасные мачты нашли четыре года тому назад по реке Юге, впадающей в Северную Двину, и в Архангельске ими был прежде нагружен один корабль, а потом два. Вернер Миллер и Генрих Буденант, купцы в Москве, составили теперь г. несколькими купцами в Амстердаме компанию и заарендовали у царя лес и с того времени до сих пор нагрузили ими в Архангельске в два года один за другим четыре корабля, но в этом году за ним должно прибыть пять кораблей. Сорты есть от 26 до 28 пальмов; лес, говорят, очень большой, и компания хочет

теперь выстроить там лесопильню. Царь получает от каждой мачты от 4 до 5 рублей, и одна мачта, говорят, стоит компании со всеми расходами от 25 до 30 рублей».

Голландец Вахромей (Вернер) Меллер (Миллер) действительно сумел получить 10 июня 1670 года грамоту «на отпуск на 10 лет корабельных деревьев с дозволением вывозить оные в Голландию». Он цепко держался за свои права и в 1674 году жаловался, что другие купцы скупают беспошлинно и без откупу корабельный лес в Смоленском крае и вывозят через Западную Двину в Голландию, отчего ему чинится убыток. Поэтому в декабре 1674 года последовала грамота, по которой без царского особого указа «такого большого лесу Двиною рекою через Ригу возить никому не велели».

Иностранные купцы не помышляли о разумном развитии русской лесной промышленности, и их компании не пускали глубокие корни. Они стремились лишь хищнически, в возможно короткий срок, использовать «найденный» ими богатый лесной участок и извлечь как можно больше прибыли. Они мешали, как могли, развитию русского лесопильного дела и не допускали даже мысли о возможности самостоятельного русского судостроения для нужд далёкого мореплавания.

Однако иностранцам-лесопромышленникам не удалось утвердиться на двинских берегах. И лесопильное дело оставалось полрежнему делом местных жителей.

Ещё в конце XVI века на правом берегу Северной Двины, у её притока Вавчуги, стояла небольшая водяная мельница. Речка Вавчуга «с озеры и с островки и круг озерок земля» была в оброке за владельцами мельницы черносошными крестьянами Поповыми. Земли у них было немного—«пашни паханные худые земли две чети без третника в поле, а в двух потом ж», — как значится в писцовой книге Мирона Вельяминова за 1622-1623 годы. Всё же мельники Поповы были довольно богаты. Они даже имели свою собственную церковь и содержали священника.

В 1671 году владелец Вавчуги продал её своему зятю посадскому Андрею Баженину, который приобрёл: «все владение Поповых и строение, орамые тяглые земли оброчные, и сенные покосы, и рыбные ловли и лешие угодья и мельнишные пруды со всякими мельнишными заводы и снастьми и строением и с дворами и с дворовыми со всякими хоромы и с подворными и с огородничными землями, где что ни есть сыщется и объявится остатков и животов и всяких заводов — ввек без выкупа и вдернь, чтобы сродцам и сторонним людям никому не было дела никоторого».

Вскоре после того в Холмогорах была учреждена епархия и построен архиерейский дом, которому пожалованы в 1682 году деревни Загорского и Спасского стана, а также почти вся Чухченемская волость. Холмогорский архиерей хотел оттягать у Баженина деревню, как входящую в район его владений. Однако Андрей Баженин, опираясь на старые документы крестьян Поповых, сумел выхлопотать царскую грамоту, утверждавшую его в правах владения. Пётр I, насаждавший в России промышленность, поддерживал Баженина в его тяжбе с могущественным архиереем. Сыновья Баженина Осип и Фёдор перестроили и усовершенствовали мельницу «своим мастерством». В это время переводчик Посольского приказа иноземец Андрей Крафт, получивший в 1692 году привилегию на устройство подобных мельниц, действующих водой и ветром, вздумал пожаловаться на умаление его прав и нарушение Бажениными его привилегии. Пётр снова стал на сторону Бажениных и выдал 10 февраля 1693 года грамоту «на тех мельницах хлебные запасы молоть, лес растирать и продавать на Холмогорах и у Архангельского города русским людям и иноземцам». Прибыв и том же году и Архангельск, Пётр не преминул посетить Бажениных и осмотреть заведённые ими мельницы и заводы.

Удобное местоположение, энергия и предприимчивость Бажениных, поддержка и покровительство Петра быстро привели к созданию здесь крупных верфей. 2 февраля 1700 года Баженины уже получили привилегию: «корабли и яхты строить иноземами и русскими мастерами по вольным наймом из своих пожитков, и на те корабли и яхты для морского хождения шкиперов и штурманов и матросов и из русских, которые похотят у них на кораблях для науки морския службы быть на их кормах, принимать и держать свободно» и притом «без всякого возбранения и от воевод помешательства и от бурмистров».

Баженины заложили два торговых корабля. Рядом с верфями были построены различные мастерские — столярная, литейная, такелажная, кузнечная, токарная, слесарная, чертёжная, канатная прядильня и парусное заведение. Здесь не только строили, но и оснащали первенцев русского торгового и военного флота. Русло Двины от Архангельска до верфей было настолько глубоко, что даже в меженную воду по нему проходили самые крупные суда.

В 1702 году, в третий приезд Петра на Север, с баженинских верфей были спущены два казённых фрегата — «Курьер» и «Святой дух». Первый торговый корабль Бажениных вышел в море ещё в 1703 году. Пётр наградил Осипа Баженина званием корабельного мастера « подарил ему кизиловый медальон с собственноручно вырезанным им своим портретом.

Баженины принадлежали к передовым людям Севера, оставившим по себе добрую память своим вкладом в дело русского кораблестроения. Их деятельность оживляла и развивала экономическую и культурную жизнь Поморья. Однако мы не должны закрывать глаза на классовую природу деятельности Бажениных, вокруг которых создалось немало легенд. Даже насчёт богатства и земельных владений Бажениных возникло особое предание, до сих пор ещё держащееся на Севере. Будто бы однажды Пётр I гостил у Осипа Баженина, дожидаясь покуда достроят корабль, чтоб присутствовать при его спуске. После того как корабль был спущен на воду, Пётр, указывая рукой на открывающиеся с высокого вавчугского берега двинские земли, якобы, сказал:

«Чем мне тебя, Баженин, даретвовать? Возьми все волости себе и крестьян всех».

На что Баженин будто бы ответил:

«Не след мне быть господином себе подобных, таких, как и я».

И взял от каждой волости только по участку, а закрепостить за собой крестьян отказался³.

На деле же всё обстояло совсем иначе.

Пётр даровал Бажениных разными льготами и привилегиями, но землями их не жаловал. Сильный царской милостью и обладая тугим кошельком, Осип Баженин захватывал в свои руки свободные оброчные угодья и скупал тяглые земли у крестьян где только мог.

Баженину действительно удалось оторвать от каждой волости по участку. Только от первых годов XVIII века до нас дошло около двадцати купчих и закладных на приобретённые Бажениным крестьянские земли — то на целые деревни и на их доли, то на отдельные пашни или доли в них, то на «пожни». В первой половине XVIII века Баженины имели семьдесят полевых и сенокосных участков в Богоявленской Ухт-островской волости, больше двадцати в Ровдогорской, да немало и в других ближних волостях (Матигорской, Уемской и др.).

Крестьянский «мир», стремясь обеспечить свои интересы, обязывал Бажениных при заключении купчих оговаривать, что они будут «разрубы платить и службы служить по веревной книге». Кроме этого «мир» каждой волости брал после каждой новой покупки с Бажениных письменное обязательство платить с приобретённой земли всё, что будет на неё ложиться (так как даже после введения подушной подати все повинности на Севере продолжали долгое время распределяться по земле, а не по душам).

Баженииы выдавали такие обязательства, но вместе с тем не преминули приложить все усилия, чтобы высвободить свои земли из общего тягла. Они стали отказываться от всех платежей, кроме подушных, за своих крестьян, утверждая, что земли эти не крестьянские, не тяглые, а их собственные баженинские, покупные, приобретённые ими для расширения и обеспечения кора­бельной верфи, причём ссылались на царскую грамоту, хотя в ней ни слова не было о том, что им предоставлено право покупать на льготном основании тяглую землю, обложенную государственными сборами и повинностями.

Баженины не только скупают земли, но и стремятся обзавестись крепостными, включаясь таким образом в общую систему крепостнического хозяйства. Осип Баженин добивается указа, по которому несколько семей было приписано крепостными к корабельной верфи. Но вскоре Баженины этих приписных крестьян (около пятидесяти душ) незаметно расселили по своим деревням, переводя их на крепостное сельское хозяйство. На верфях же работали по найму жившие поблизости черносошные крестьяне, продолжавшие держаться за свои деревеньки.

Крепостнические отношения и порядки, существовавшие во всём государстве, всё более подчиняли себе русский черносошный Север. Введение Петром I подушного оклада усилило расслоение крестьянства. Платить теперь должны были все, исходя из численности населения, занесённого в ревизские списки, включая только что родившихся младенцев, стариков, калек и убогих. Находившиеся в наличии крестьяне должны были вносить подушные за бобылей, умерших и беглых вплоть до новой ревизии. Если раньше облагался «двор», то есть, по существу хозяйство, то перенос обложения на «душу» привёл к тому, что тем, у кого было много земли и мало душ, было легче управляться с податью, чем многодушным или малоземельным.

Введение подушных ухудшило положение половников. Правительство было озабочено, чтобы половники не ускользали от подати. Указ 1723 года предлагает Сенату: «учинить лучший способ, чтобы половинки, переходя с места на место, подушного сбора не избыли». Раньше половники, хотя и сидели на чужой земле, но могли оставить её и перейти к другому хозяину. В 1725 году Сенат особым указом повелел половникам быть за теми, за кем они записаны, будь то дворянин, купец или крестьянин. Подушное за половников платил тот, за кем они числились. Половник мог «отойти» только с согласия хозяина, который обязывался платить за него подушное. Это было прикрепление половников не только к земле, но и к владельцам. Хозяева не давали разрешения половникам уйти с их земли, а купцы заключали между собой соглашения не принимать чужих половников. Податься было некуда.

Всё отличие половников от помещичьих крепостных состояло только в том, что их лично нельзя было продать. Но и это отличие становилось призрачным. Хозяева половников получали право сдавать их в рекруты, не соблюдая никакой очереди, всецело по своему усмотрению. И они, разумеется, сдавали тех, от кого хотели отделаться. А если рекрута сдавали «в складчину» несколько хозяев, то тот, кто ставил своего половника, получал с остальных деньги. По старинному порядку половник, сидя на чужой земле, пахал, сеял, косил и производил все работы сам на себя и только делил полученный продукт пополам. После прикрепления половник стал работать на хозяина. Он не только работал в поле, но и рубил лес, строил дома и пр. И всё это не «исполу», а за землю, которую ему давал хозяин. Жёны половников должны были обрабатывать хозяйский лён, мыть, трепать, чесать, прясть, ткать холсты и белить. Для половников возникла барщина. Половники жаловались, что их употребляют на работы, «якобы крепостных купленных крестьян».

Феодально-крепостническое государство стремилось сравнять положение черносошных крестьян с крестьянами остальной крепостной России.

В середине XVIII века были приняты меры к ограничению крестьянской торговли. Указ 1752 года запрещал крестьянам розничную торговлю в городах, если они не записывались в посады, указ 1755 года разрешал им торговлю «наездом» только до полудня, указ 1761 года запрещал крестьянам выдавать векселя и вступать в откупы и подряды, закрывал для них возможности пользоваться торговым кредитом. Все эти стеснения и ограничения задевали черносошных крестьян, связывали их торговую деятельность, удерживая их на земле.

Государство предприняло решительные шаги и к пресечению земельного оборота среди черносошных крестьян и передачи земли по наследству. Дворянская монархия считала «вотчинную» собственность на землю принадлежностью дворянского класса и боролась с частной земельной собственностью «подлого» сословия. Межевые инструкции 1754 и 1766 годов, продолжая законодательные меры XVII века, стремившиеся стеснить распоряжение поморских крестьян землёю, устанавливали, что земли, с которых крестьяне положены в подушный оклад, после умерших владельцев не должны были делиться между наследниками, а записывались за селениями как государственные. Запрещалось продавать и закладывать земли кому бы то ни было. Тяглые земли, деревенские участки и всякие угодья, вышедшие из крестьянского пользования и переданные «беломестцам» или всем неположенным «в семи и четырех гривенный оклад», было велено «отобрать от владельцев безденежно и отмежевать попрежнему к государственным землям черносошных крестьян» — то есть вернуть тягловому населению. Все земли были признаны принадлежащими всей волости, которая получила право передела этих земель, уравнивая их по душам. На черносошном Севере устанавливались общинные порядки.

В экономическом и культурном отношении Беломорский Север в это время начинает приходить в упадок. Морская торговля и портовая роль Архангельска в значительной степени переходят к Петербургу. Северная черносошная деревня, стесняемая в своём развитии кре­постническим государством, испытывает серьёзные затруднения. Особенно страдает в этом отношении непромысловое крестьянство, изнемогавшее под бременем податей и находившееся в беспросветной кабале у местных мироедов и чиновников. В неурожайные годы деревня доходит до полного обнищания. Вот что писали крестьяне Ковской волости в середине XVIII века: «По неимению у нас сёмужных промыслов… и, за совершенною скудостию и изнеможением, платить подушных денег не в состоянии, и по крайности пришли к отчаянию и претерпеваем великий голод, употребляем себе в пищу сосновый и березовый из под верхней коры сок, гнилое дерево и белый мох, выталкивая на подобие муки, примешивая на большую часть с мукою. А ныне за неимением в нашем месте продажного хлеба, а где есть в продаже малое число, и то весьма продают высокими ценами, и, конечно, отстанем от последнего своего пожитку, скота и промысловых потребностей и затем более приттить вовсе не в состоянии из последней нищеты и крайнего разорения».

И всё же, невзирая на неимоверные тяготы и лишения, на трудности своего исторического пути, русские люди в Поморье, как и на всей русской земле, неудержимо шли вперед, накапливая и развивая исполинские силы и дарования. Одним из ярчайших проявлений этого национального подъёма стал ещё в первой половине XVIII века гениальный Ломоносов.

Александр Лыжин. 2013 год.